Тебе больше не нужно бежать

Виннер Алина

На самом деле, самые первые «звоночки», которым никто не уделил должного внимания, были как раз после того, как мама попала в автокатастрофу на трассе Томск – Новосибирск.

Всё началось с того, что она стала панически бояться садиться за руль автомобиля и сдала машину на металлолом, так как после аварии та не подлежала восстановлению. Буквально спустя полгода после этих событий, она закрыла своё ИП и продала бизнес, который многие годы приносил хорошие деньги. Забегая вперёд, скажу, что с тех пор она больше не работала ни дня в своей жизни.

Мамино посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) сыграло с нами обеими очень злую шутку. Автомобильная

авария положила начало маминой депрессии, которая в последствии переросла в агрессивное поведение по отношению ко мне. Не могу с точностью вспомнить в какой именно день её поведение так кардинально изменилось. Просто однажды моя ласковая и нежная мама вышла по делам, а на её место пришёл зверь.

Мои органы сжимались и делали крутое сальто каждый раз, когда я понимала, что она вот-вот должна вернуться домой. Я могла узнать её по звуку каблуков, рикошетом отскакивающему от горячего асфальта. Даже её кашель был каким-то особенным, запоминающимся. Разбиваясь о стены общежития, он проникал в открытое окно моей комнаты на третьем этаже.

А по тому, как мама вставляла ключ в замочную скважину, я научилась определять, чего мне, на этот раз, от неё ожидать.

Раз. Пронзительный металлический лязг ключей.

Два. Грубый щелчок открывающегося дверного замка.

Три. Мама бросает на меня молчаливый короткий взгляд. Её привычно серо-зелёная радужка глаз сегодня чёрная.

Мне п*здец.

Что я натворила? Да ничего. Ну как минимум, ничего из того, за что меня можно было бы так сильно ненавидеть. Ведь, в каком-то смысле, я была «идеальным» ребёнком. Тихий мышонок, умеющий сам справляться со всеми возникающими трудностями и грёбаная чистюля-перфекционистка с явными признаками ОКР. Иногда мне кажется, что я была единственным ребёнком за много тысячелетий, который ни разу в жизни не слышал: «Приберись в своей комнате!». У меня всегда было прибрано. По восьмой класс включительно я была хорошисткой, ещё и с высшим баллом за примерное поведение. Хорошие оценки по учёбе я получала в большей степени от того, что мама в меня эти знания, в прямом смысле слова, вколачивала.

Мне нравилось учиться, а из школьной программы были даже по-настоящему любимые мною предметы. Но я ненавидела делать домашнее задание. Точнее будет сказать – до жути боялась за него садиться. Потому как каждая из таких «посиделок» заканчивалась страшным скандалом между мной и мамой. Когда меня спрашивали, я никогда не могла внятно ответить на вопрос, почему в свои восемнадцать лет не стала поступать в университет, хотя подавала документы аж на два факультета сразу. Помню, как я стояла на остановке и ждала свой автобус, чтобы поехать сдавать экзамены в лучшее учебное заведение нашего города, а потом словила свою первую паническую атаку. Помню недоумевающее лицо Степана, когда вернулась домой со слезами спустя пятнадцать минут. Прошло около десяти лет, чтобы я смогла найти ответ, что так напугало меня в тот день.

Когда я писала для вас эту главу, то заново проживала каждый эпизод из наших с мамой близких, но таких тяжёлых отношений. Моё подсознание вывело наружу тщательно скрываемое воспоминание, как в девятом классе я прогуляла экзамен по физике из-за того, что все мои руки и ноги были в синяках и ссадинах. До шестнадцати лет я почти ежедневно переживала физическое насилие от самого близкого мне на свете человека. И мне безумно жаль, если вам пришлось пережить что-то подобное в своей жизни. Я как никто знаю, через какой ад вы прошли.

Став старше и смелее, я попробовала начать защищаться. У меня не было цели причинить маме боль, я хотела показать ей КАК больно МНЕ. А может, таким образом, она тоже хотела показать мне свою боль? Но я и так это знала, я же «Не по годам мудрая» (тут можно нервно хи-хи-кнуть). Факт остаётся

фактом – чем больше я сопротивлялась ей, тем больнее она била. Вот они, последствия неконтролируемых вспышек агрессии. Но что самое обидное во всём этом, так это то, что моя мама этого не помнит. Либо помнит свою, искаженную, правду. «Приятный» бонус её заболевания.

Я бы тоже хотела не помнить. Но, увы.

Ещё одним малоприятным фактом было то, что вскоре после аварии она перестала работать = у нас почти не было средств к существованию. И вот здесь напрашивается вполне логичный вопрос – на что она кормила себя и своего ребёнка? Мы жили с ней на алименты, которые платила моя бабушка по линии отца. Я не оговорилась, алименты платил не папа, а бабушка. Почему так? На этот вопрос я до сих пор так и не получила внятного ответа, но скорее всего, просто «кто-то» безответственный. В те года это было четыре тысячи рублей, их хватало ровно на то, чтобы купить немного еды и несколько пачек сигарет. О том, чтобы оплачивать коммунальные услуги, покупать одежду и баловать себя прочими прелестями жизни, не было и речи. Почему человек не может выйти на работу, даже тогда, когда это жизненно необходимо? Причин может быть бесконечное множество, но основная – страх. А какой именно, надо разбираться индивидуально.

Мама почти перестала для меня готовить. Болезнь попросту отобрала у неё все базовые материнские инстинкты. Поэтому кушала я, в основном, у друзей и соседей. Под нами, на втором этаже жил мой лучший друг Максим, и я никогда не забуду, как однажды встретила его маму спустя много лет. Она с улыбкой рассказала, как я часто приходила к ним в гости и спрашивала нет ли у них какой-нибудь еды. Её эти воспоминания умиляли, ведь она искренне считала, что я вела себя так, потому что была всепоглощающей обжорой. А во мне её слова пробудили и стыд, и ужас одновременно. Стыд – за то, что моё детство, отчасти, было и таким тоже. Ужас – потому что никто из окружающих не видел, что происходит в нашей семье. Или не хотел этого замечать. Ровным счётом, как мы все делаем вид, что за чужими закрытыми дверьми ничего не происходит.

Немного поделюсь с вами страшной статистикой, от которой в ужасе даже сами правозащитники: 70% женщин погибает от рук собственных мужей или сожителей; 300 миллионов детей в возрасте от двух до четырёх лет страдают от насильственных методов воспитания; каждый год от 13 до 14 тысяч человек подвергается сексуальному насилию; около одного миллиарда человек мучаются от психических заболеваний. Только представьте себе эти цифры…

Я уже говорила, что моя мама перестала выполнять базовые функции по отношению ко мне, и когда я поняла, почему сейчас для меня так важно наличие забитого до отвала холодильника, я не могла остановить слёзы на протяжении трёх часов. Как будто уровень наполненности полок продуктами = здоровая обстановка в доме. Вот почему мне так важно, чтобы муж баловал меня вкусняшками, когда мне грустно или, когда я болею. Вот откуда моё убеждение, что если хочешь позаботиться о ком-то, тогда накорми его. По этой же причине я жутко нервничаю, когда наш маленький сын отказывается съесть свой обед и говорит: «Не хочу есть суп, я буду голодненький!». Я сильно переживаю в такие моменты, но пытаюсь принять его слова. Сама себя успокаиваю, что свою функцию «приготовить» я выполнила, а дальше уже его право съесть свою порцию или нет.

А ведь я до сих пор помню, как вкусно когда-то готовила мама. Помню запах сочных куриных окорочков, замаринованных в майонезе с чесноком и свежей зеленью, приготовленных вместе с картофелем в духовке. Помню запечённую шарлотку с кисло-сладкими яблоками – это был первый и последний раз, когда она её пекла. Я часто рассказывала ей об этом вкусном воспоминании, а она каждый раз удивлялась, что я помню. Почему за столько лет я ни разу не попросила её ещё раз приготовить мне тот вкуснейший яблочный пирог? Не знаю…