Тебе посвящается

Бременер Макс Соломонович

Это он, может быть, и знал, но вот сознательным его, по-моему, никак нельзя было назвать, а именно так его стали называть все чаще.

Юрик был одинаково учтив и уважителен со всеми без исключения взрослыми. А у нас во дворе жили разные люди.

Наш сосед Семен Авдеевич, бывший красный парти­зан, учился в Институте красной профессуры. Семен Авдеевич носил сапоги, галифе, гимнастерку без знаков различия, шинель грубого сукна, а тетради свои уклады­вал в планшет. Он жил в маленькой комнате с большой кафельной печью. Печь была в этой комнате самым круп­ным и добротно сделанным предметом. Койка у стены стояла узкая, убогая, а фанерный стол – такой

малень­кий, что локти Семена Авдеевича, когда он писал, едва на нем умещались... В этой комнате не было ни одной дорогой или красивой вещи, кроме золотых ручных часов, висевших на ремешке на гвоздике у изголовья.

Мы часто бывали в этой комнате: Семен Авдеевич по­могал нам иногда решать задачки, играл с нами как-то на радостях после удачно сданного зачета в жмурки, а недавно подготовил со мной и с Вовкой вечер заниматель­ных фокусов, хитроумную механику которых описал в сво­ей книге Перельман.

Зрители, собравшиеся в красном уголке, безусловно, не читали Перельмана – они приняли нас за магов и вол­шебников. И не только ребят мы потрясли, но даже и нескольких глубоких старух, шептавших, что с нами не­чистая сила. Вовка и я были очень разочарованы, когда в конце вечера Семен Авдеевич раскрыл секреты всех фокусов. Мы сказали ему, что этого не надо было де­лать. Но он ответил, что никогда не нужно создавать впечатление, будто бывают чудеса, поскольку все на све­те имеет научное объяснение. И уже строго Семен Авдее­вич добавил, что если старым людям внушили при цариз­ме антинаучные представления, то мы их должны не укреплять, а рассеивать. И хотя, как пионеры, мы пони­мали, что антинаучные представления у старух терпеть, конечно, нельзя, нам было все-таки немного жаль пропавшего эффекта...

Я был уже давно знаком с Семеном Авдеевичем, когда однажды, рассматривая его часы, обнаружил на их крышке надпись, которую прочел с трепетом. Оказалось, что этими часами наградил когда-то Семена Авдеевича наркомвоен Фрунзе. И мы с Вовкой долго спорили о том, смог ли бы кто-нибудь из нас, получив такой подарок, жить и ни перед кем не хвалиться.

Конечно, от нас все ребята во дворе узнали, что золо­тые часы Семена Авдеевича – подарок наркома. После этого все еще больше стали уважать молодого красного профессора и его боевое прошлое.

Помимо красного профессора, был у нас в доме еще профессор, обыкновенный. Этот носил бобровую шапку с плюшевой верхушкой, галоши с медными инициалами на подкладке, шубу с цепочкой вместо матерчатой вешалки, а опирался на палку с серебряным квадратиком моно­граммы.

Обыкновенный профессор был стар. Мы судили об этом не только по тому, что у него была седая бородка, и не только по тому, что внук его Сашка учился в третьем классе, но главным образом по подстаканникам. Дело в том, что как-то Вовку, меня, Майку Вертилову и еще не­скольких ребят из нашей компании пригласили на день рождения Сашки, и там мы пили чай из стаканов в се­ребряных подстаканниках. Причем на каждом подстакан­нике была вырезана надпись: «Дорогому Николаю Ефре­мовичу от благодарного пациента». Пониже надписи стоя­ла дата. И выяснилось, что первый подстаканник благодарный пациент подарил профессору еще в конце прошлого века!

Я прихлебывал чай и думал о профессоре, который лечил людей, а также о пациенте, который вот уже сорок лет хворал, исцелялся, спешил приобрести подстаканник и отсылал свой серебряный дар, сделав на нем неизмен­ную надпись. Только предлог «от» после революции стали гравировать без твердого знака, а так все было неизмен­но,

и это поражало меня. Мне казалось, что после револю­ции все переменилось, решительно все в жизни, и что язык, которым мы говорим, столь же отличен от дорево­люционного, как слово «товарищи» от слова «господа». «Отъ благодарнаго пациента»... Чем-то старинным веяло от этих надписей.

Однако профессор был, как выразился Семен Авдеевич, «лишь на вид старорежимный, а душой свой». Когда Вовка однажды внезапно заболел и ночью у него начался бред, Вовкин отец, электромонтер, перепугавшись, побежал к профессору. Николай Ефремович осмотрел Вовку, тут же принес ему лекарство, написал рецепты и в сле­дующие дни навещал Вовку еще раза два. Врач из детской поликлиники заходил тоже и был очень смущен, столкнувшись как-то у Вовкиной постели со «светилом», по учеб­нику которого учился в институте.

Вовкины родители считали, что сын поднялся так бы­стро благодаря профессору, и были обеспокоены, что Николай Ефремович не взял у них за лечение никаких денег, сказав только:

– Друзей внука, как и своих друзей, разумеется, ле­чу бесплатно.

Отец с матерью искали все-таки способ отблагодарить профессора, и тогда Вовка надоумил:

– С помощью подстаканника!

Был куплен серебряный подстаканник с выпуклым изображением двух бородачей, бывших, вполне вероятно, Мининым и Пожарским, и дядя Митя, Вовкин отец, отнес его на квартиру профессора.

Бородачи вернулись, как бумеранг.

С тех пор дядя Митя – делать нечего – сам пил чай из подстаканника с надписью «От благодарного пациен­та», хоть и не вылечил в жизни ни одного больного, а имел дело с проводкой, штепселями и пробками.

Зато уж по части электричества дядя Митя был на­стоящий мастер. По совету Семена Авдеевича он орга­низовал при домоуправлении кружок юных электриков. В кружок пошли заниматься отъявленные озорники, ко­торых электричество настолько отвлекло от привычных «подвигов», что они даже одобрили такой девиз кружка: «Славь мастерство, язви озорство!» Под этим неуклю­жим, но, в общем, правильным лозунгом, предложенным дядей Митей, собралось больше десятка ребят...

Но помимо Семена Авдеевича, профессора, дяди Ми­ти и других хороших людей, которых мы уважали, был у нас во дворе и человек, которого мы вовсе не уважали.

Это был портной-частник. Мастерская его представ­ляла собой комнатку величиной с лифт. Там еле поме­щались швейная машина, манекен, стол и сам портной. Сам портной был пожилой мужчина, одетый так плохо и неопрятно, как, казалось бы, можно одеться лишь впо­пыхах и сослепу. В разгар весны он выходил во двор в рваных валенках на босу ногу, пошевеливая желтыми, как у полотера, большими пальцами, в штанах, небрежно залатанных лоскутами другого цвета, в засаленном пид­жаке, застегнутом на разнофасонные пуговицы.

Рубашки портной не носил – ни нижней, ни верхней, и на груди его виден был маленький крестик на тонкой цепочке, повисший среди волос, как в густой паутине.

Портной жил одиноко, без родных. Иногда он подхо­дил вдруг во дворе к кому-нибудь из жильцов и начинал рассказывать о себе. Таким образом стало известно, что портной был до революции хозяином ателье мод, а во время нэпа опять открыл ателье и только последние годы бедствует, тогда как его коллеги, догадавшиеся эмиг­рировать, благоденствуют в Буэнос-Айресе и Риге. Ни­кто портному не сочувствовал и не любил его слушать. Он готов был пожаловаться на судьбу хоть детям, но мы убегали от него. Мы называли его «беляком».