Тебе посвящается

Бременер Макс Соломонович

– «Пожар»! – приказывает Майка.

Это значит, что веревку надо крутить с наивозможной быстротой. И веревка становится вовсе не видна, а Майкины ноги мелькают, мелькают, мелькают, и девчонки, ведущие счет прыжкам, не выдерживают бешеного темпа, проглатывают слоги, но не могут угнаться.

– Псят дин, псят два, псят три, псячтыре...

Они сбиваются, Майка

скачет. Потом, не сбившись, но задохнувшись, отпрыгивает в сторону и изнеможенно прислоняется к забору.

Теперь прыгают другие девочки, но смотреть на это нам, мальчишкам, стоящим поодаль, неинтересно. Ждем, пока опять подойдет очередь Майки Вертиловой...

Сашка, внук профессора, сказал вдруг:

– В Майку влюбиться можно...

– Ну и влюбись, – ответил Вовка.

– Мой брат сказал, что он в первый раз как раз в четвертом классе влюбился, ребята, – доверительно сообщил Сашка.

– А сейчас он в каком? – рассеянно спросил Вовка, не отрывая глаз от Майки.

– В восьмом. Он отличник, член учкома, – сказал за­чем-то Сашка, хоть это и не имело отношения к любви.

Слова Сашки произвели на нас сильное впечатление. Итак, умные люди влюбляются уже в четвертом классе. Это не мешает им впоследствии стать членами учкома. К чему же мешкать? Уже началась четвертая четверть. Уже скоро перейдем в пятый класс. Чего, спрашивается, ждать?

Может быть, не только Сашкины слова возымели действие. Наверно, настраивала на такой лад бурная и яркая весна, сама Майка, неутомимо прыгающая через пеньковую веревку. Так или иначе, уже на следующий день объявили о своей влюбленности трое или четверо ребят. Они объявили об этом по секрету, в мальчишеской компании. Их примеру поспешно следовали другие. Число невлюбленных таяло на глазах. Повсюду появились прон­зенные сердца. Их рисовали мелом на заборах. Вырезали ножом на коре зазеленевших деревьев. Чертили прутиком на сыроватой весенней земле. От дурацкого символа ряби­ло в глазах. Спустя несколько дней оставаться невлюблен­ным казалось нам такой же отсталостью и сущим младен­чеством, как не сдать вовремя нормы на значок БГТО.

Затем мы начали признаваться Майке в своих чувствах. Признание делалось в косвенной форме, таким образом:

«Я хочу с тобой дружить. На каком я у тебя месте?» Что следовало понимать так: «А я тебе близкий друг? И много ли у тебя друзей, более любезных твоему сердцу?..»

К сожалению, всякий раз выяснялось, что таких дру­зей у Майки много. Но нельзя сказать, чтоб мы пережи­вали это особенно глубоко. Нельзя сказать, чтоб мы были неутешны. Мы вздыхали, конечно. Вели мужские разгово­ры о том, что девчонки ветрены. Но, в общем, все это было скорее забавной игрой.

И вот, когда эта игра была уже в разгаре, влюбился Юрик. Это заметили все. Стоило Майке выйти во двор, он бледнел и не знал, куда девать руки, точно с этой мину­ты находился в гостях. Потом отворачивался, чтобы немно­го прийти в себя. Наконец, горбясь, хмурясь и закусив губу, подходил к Майке поближе.

Он неузнаваемо менялся при Майке. При ней он даже прыгнул однажды с высокого крыльца – ребята соревно­вались, кто прыгнет дальше, – но рекорда не побил и вы­ронил чужие ключи в глубокую невысохшую

лужу. Это доставило большое удовольствие Вовке.

Вовку живо заинтересовал влюбленный Юрик. Он даже снова начал с Юриком разговаривать, так как иначе не смог бы его подначивать. А подначивал он его для того, чтоб тот «признался» Майке.

– Слабо тебе признаться Майке! – донимал он Юрика.

– На слабо дураков ловят, – отвечал Юрик, но без большой убежденности, и это вдохновляло Вовку на но­вые хитрости.

– Нет, чего признаваться, лучше помалкивай, а то от матери нагорит, – говорил Вовка примирительным гоном.

– Не бойся, не нагорит, – отвечал Юрик опять-таки не очень уверенно.

– Так чего ж боишься? Думаешь, Майка тебя съест?

Хотя от бойкота Вовке пришлось отказаться – главную роль сыграл тут Семен Авдеевич, – но не поддразнивать Юрика Вовка просто не мог.

Он не послушался Семена Авдеевича, который, когда Вовка рассказал ему о визите матери Юрика и словах дяди Мити, посоветовал нам так:

– Вы от этого Юрика не отгораживайтесь. Парнишка он, возможно, не очень хороший. Мать его, со слов Влади­мира можно понять, с мещанскими предрассудками. Хотя и нестарая женщина. Ну, ее воспитывать не ваше дело. С нею, если надо, старшие поборются. А парнишку вы исподволь берите под свое влияние. Чтоб он был в итоге советский пионер, а не муштрованный гимна­зистик.

Я хорошо помню, как говорил это Семен Авдеевич: очень озабоченно. Ему немного нездоровилось в то время, вечерами он лежал. И когда к нему приходили потолковать или пожаловаться на что-либо (Семен Авдеевич был депу­татом райсовета), он, отвечая, резким движением подни­мался со своей шаткой и скрипучей койки, точно собирался сам, без проволочки делать всё: чинить прохудившуюся крышу, бороться с предрассудками молодой матери Юри­ка, рассеивать антинаучные представления районных ста­рух и подыскивать жилье людям, чей дом дал трещину, потому что под ним прошел тоннель метро.

Так же хорошо запомнилось мне, как Вовка возразил Семену Авдеевичу. Наверно, то, что он сказал, звучало бы очень дерзко, если бы не отчаяние в Вовкином голосе:

– Как же я на этого Юрика влиять буду, когда его мне в пример ставят!

– Кто ставит? – спросил Семен Авдеевич. – Не ра­зобравшись, наверно. А влиять не ты один должен – вся пионерия.

Но Вовка, как я сказал, этим словам не внял. Да и вся пионерия нашего двора недолюбливала Юрика. Правда, мы не жаждали, как Вовка, посрамления Юрика, но, в общем, не прочь были увидеть, как Майка Вертилова даст ему щелчок по носу. Или, по выражению Вовки, «нальет ему холодной воды за воротник».

Поэтому мы не мешали Вовке обрабатывать Юрика с помощью «слабо» и фантастических утверждений, будто Майка смотрит на него каким-то особенным взглядом. И кончилось тем, что однажды днем Юрик, слегка подтал­киваемый мною, зашагал по диагонали из одного угла двора, где толпились мальчишки, в другой, где на солнце сидела Майка и, щурясь, поглядывала то в учебник, то по сторонам.

Приближаясь к Майке, Юрик покраснел, и у него вспыхнуло одно ухо, а другое осталось белым. Вспыхнув­шее ухо, мне показалось, чуть-чуть оттопырилось.