Тебе посвящается
Шрифт:
– По-видимому, я ехал чересчур быстро, – сказал Александр, хотя милиционер ни в чем его не упрекал. – Больше не буду, товарищ, – пообещал он, улыбнувшись.
Милиционер, тоже улыбаясь, четко откозырял. И по тому, как они между собой говорили, я мгновенно определил: Комиссаров был гораздо, неизмеримо главнее милиционера. Он еще более вырос в моих глазах.
К нашему возвращению бабушка приготовила чай. Я пил его из блюдца, в котором отражались лампа с чуть колеблющимся абажуром и мое склоненное лицо с крошечными блестками в
Я смотрел себе в глаза и подводил итоги.
Мне понравился Александр. Очень. И это пугало меня: он затмевал папу. Затмевал, как я тому ни противился. Еще и еще раз сравнивал я папу с Александром, делая для отца натяжки и поблажки, но ничто не помогало. Папа блекнул. Ни при каком сравнении с ним раньше этого не случалось.
Папа был намного ниже Александра ростом.
Папа никогда не охотился на диких зверей.
У папы не было ружья.
Он не умел управлять автомобилем.
Ему не улыбались почтительно и виновато милиционеры. Они однажды оштрафовали его (на балконе сушилась после стирки его рубаха).
Конечно, я продолжал любить папу, но как ему недоставало теперь достоинств Александра!.. Как жаль, что не он был со мною сегодня на Воробьевых горах!..
Александр тоже о чем-то задумался. Он прихлебывал дымящийся чай, не выпуская нестерпимо горячего, казалось, стакана из большой руки. Потом, все еще думая, поднял глаза на маму. И, точно спохватившись, повернул голову в мою сторону.
– Ну, кем ты хочешь быть – военным? – рассеянно спросил Комиссаров.
По-видимому, мысли его были далеко и он не помнил, что недавно уже задавал мне этот вопрос. Ответить ему во второй раз то же самое у меня не поворачивался язык, – к чему, раз он, оказывается, спрашивал просто так?! Промолчать было бы невежливо. Я промямлил себе под нос:
– Н-не знаю...
Комиссаров сказал тепло:
– Много раз успеешь решить.
Но я не простил его.
Мне захотелось немедля найти в нем какой-нибудь изъян. Мне было просто необходимо сейчас, любой ценой, утвердить превосходство папы. И тут я вспомнил и обрадовался: лысина! Ведь Александр же лысый! А у папы светлые вьющиеся волосы. А у папы мягкие волосы, говорящие, по утверждению няни, о добром характере! Стало легче...
Поздним вечером мама провожала меня домой.
Мы шли молча. Я старался думать о Комиссарове снисходительно, чуть покровительственно: «Бедняжка, никогда уж волосы не отрастут. Нет никакого средства... А холодно небось зимою без волос? Ах, бедный, бедный...»
Я твердил настойчиво эти слова, но не мог заглушить в себе другой голос:
«...С ним мама всегда, а ко мне она только заходит. У него машина, он может поехать, куда вздумается, а я каждый день гуляю все на одном и том же бульваре. Он представительный, а у меня слабые уши... Обо мне бабушка Софья сказала: «Unglucklich». Что это? Что-то обидное... Сейчас всем расскажу, какая у Александра лысина», – злорадно подумал я, утешая себя.
И
Наверно, все они сейчас в столовой, за большим круглым столом.
«Ты – от мамы?» – спросит отец и на миг закусит губу.
«Да».
«Что же там... э-э... большие комнаты?»
«Чисто очень и красиво», – отвечу я.
«Завтра и мы натрем полы, и у нас станет чисто. Правда, мой мальчик?» – скажет бабушка ласково (она всегда говорит так, если узнаёт, что мне понравилось у кого-нибудь в гостях).
«А не видел ты этого... Комиссарова, если не ошибаюсь?» – спросит затем бабушка Софья.
«Видал», – отвечу я.
«И что? – спросит дед. – Каков?»
«Понравился мне. Добрый. На машине катал. Только вот... – тут я замолкну, – голова у него...»
«А что? – заинтересуется бабушка. – Очень маленькая? Узкий лоб?»
«Нет, не маленькая, – скажу я грустно, – совсем лысая только».
«Он совершенно лыс?» – осведомится мой дед, надевая пенсне.
«Совершенно», – отвечу я.
«Так, следовательно, ни единого волоса?» – переспросит дед.
«Ни единого», – соглашусь я со вздохом.
«М-да... – прищурится дед. – Увы, это непоправимо. Я бессилен ему помочь».
А бабушка Софья скажет о Комиссарове печально: «Unglucklich»...
От желания, чтоб все это поскорее произошло наяву, я так ускорил шаг, что мама едва за мной поспевала. Как только мы дошли до подъезда нашего дома, я нетерпеливо сказал «до свидания» и начал было подниматься по лестнице.
Мама остановила меня.
– Ну, понравился тебе Александр? – спросила она нерешительно.
– Ничего... Некрасивый только, – ответил я торопливо. – Голова совсем... – и запнулся.
– Да, – сказала мама. – Но это его не портит, по-моему. Чудачо-ок! – пропела она. – Ты еще не понимаешь... Я хотела б, чтобы ты, когда вырастешь, стал таким же представительным мужчиной, как Александр!
Это обескуражило меня. И все-таки, быстро взбираясь по скудно освещенной лестнице, я предвкушал разговор, который только что вообразил себе так ясно...
Все домашние были в сборе. В столовой за круглым столом сидели дед, бабушка Софья, отец, тетки, соседка.
– У мамы был? – спросил меня отец и совершенно так, как я себе представлял, на миг закусил губу.
– Да.
– Что же там... м-м... просторно?
– Чисто очень и красиво, – ответил я.
– Надо будет и нам, кстати, пригласить полотера, – сказала бабушка Софья. – Тогда и у нас все станет блестеть, да, Мишук? – Она обнимает меня за плечи.
– А не видел ты этого... Комиссарова, насколько я помню? – спросила затем бабушка Софья.
– Видал.
– И каков? – спросил дед. – Вероятно, симпатичный?
Все разыгрывалось как по нотам. Как я предвкушал. Ответ был у меня наготове. Память подсказывала его, как суфлер. Но почему-то он застревал в горле.