Течению наперекор
Шрифт:
Этот этап занял тоже около двух лет: 73-й и 74-й годы.
Любезный читатель, здесь я еще раз позволю себе небольшое отклонение от темы. Неумолимая хронология заставляет меня отложить на время описание наших исследований и отдать дань событию, случившемуся в нашей лаборатории в том же 74-м году. Событие это повлияло не только на мою собственную судьбу, но и на судьбу всего нашего Института.
В один прекрасный день Александр Александрович Баев сообщил нам, что вскоре в лаборатории появится новый сотрудник, Костя Скрябин, сын академика-секретаря президиума Академии наук (и, как я уже упоминал, близкого друга Баева). Эта новость была с тревогой воспринята почти всеми сотрудниками, еще остававшимися в лаборатории. К «барскому сыночку» они заранее питали недоверие и неприязнь. Мне это казалось несправедливым. «Костя не виноват, что родился
Но вот он появился. Высокий, статный, быстрый в движениях и горячий в споре. Красивый, с еще очень юным лицом, на котором довольно нелепо выглядели густые, как у его отца, усы. Приветливый. Хотя что-то в этой приветливости и в выражении лица было (или казалось) немного высокомерным и нагловатым. Явно умный. Он только что защитил кандидатскую диссертацию и потому пригласил нас всех к себе домой, в огромную академическую квартиру, отметить это событие.
Под моим нажимом подготовили некий приветственный «капустник», шутливо обыгравший тему восхождения новой звезды на научном горизонте. Потом прилично выпили (старшее поколение деликатно отсутствовало), и первоначальная натянутость сменилась шумным и вполне дружелюбным застольем.
Однако в первые же недели пребывания в лаборатории «восхождение звезды» пошло с такой скоростью, что мы, как говорится, только рты разинули. Александр Александрович передал в распоряжение Кости три лабораторных «модуля», в которых ранее работала его группа. Немедленно в них началось переоборудование. Заграничные химические столы сплошь из дюраля, покрытого каким-то ко всему на свете устойчивым лаком, со множеством ящичков, легко выкатывающихся на колесиках, заменили наши массивные деревянные, покрытые линолеумом «гробы». Сменили свое национальное происхождение даже вытяжные шкафы. Потом появились набранные Костей пятеро сотрудников. Все — молодые, энергичные ребята. Трое — иногородние аспиранты. Затем начали поступать приборы. Вне каких-либо институтских заявок и лимитов. Валюта для их приобретения — «целевым назначением». Стало понятно, почему Баев в течение трех лет после избрания академиком-секретарем Отделения не оставлял заведывания лабораторией (безвозмездно).
За рубежом бурно развивалась генная инженерия. Баев и юный Скрябин были одними из первых в СССР, кто ринулся в этот поток. Конечно, они могли бы работать в Пущине, в институте Скрябина старшего, но Костю это, видимо, не устраивало. Карьеру надо было делать в Москве, на виду у руководства Академии. Поработав с полгода руками и «запустив в дело» своих сотрудников, Костя отправился на годичную стажировку в США (за последующие четыре года он побывал там раз пять или шесть). После его возвращения Баев стал гораздо чаще бывать в лаборатории, но интересовался только делами группы Скрябина.
Костя Скрябин оказался одним из самых ярких представителей нового поколения советских ученых. Его интересовало не раскрытие тайн природы, а личный успех. И этот успех ковался энергично, без ложного стеснения. Благами отцовского и баевского покровительства этот молодой человек пользовался с очаровательной откровенностью. К нам, грешным, не принадлежавшим к научной элите, он относился с добродушным презрением.
Кстати, я только тогда, и то случайно, узнал о существовании такой «элиты». Наверное, года через три после появления Кости у нас случилось ЧП. В Финляндию на какую-то конференцию поехала группа наших сотрудников и в их числе Алик Варшавский. Едва ли не первый случай, когда рядового еврея послали за границу. Алик был очень талантливым молодым человеком, уже широко известным по своим публикациям. Руководителем делегации был назначен Юра Богданов, тоже сын академика. Из Финляндии Алик сбежал! Точнее, по предварительной с ним договоренности его выкрали американцы и доставили в США, где он тут же получил лабораторию. Для института это была большая неприятность. И вот я услышал, как Костя Скрябин со злостью бросил проходившему мимо Юре Богданову: «Наша семья с вашей больше никакого дела иметь не будет!»
Сам Костя уже не работал за химическим столом, а разъезжал по свету и вращался где-то в начальственных сферах, как главный специалист по генной инженерии. Но мальчиков своих он заставлял работать чуть ли не круглосуточно. Конечно, не даром. Им были обещаны кандидатские диссертации, жилье и московская прописка для
Так был взят старт. И хорошо просматривался вожделенный финиш. Энгельгардту было уже за 80. Без сомнения, Скрябин старший и Баев прочили Костю ему в преемники. Но сначала надо было очистить и занять место заместителя директора по науке. Эту должность уже 15 лет занимал Борис Павлович Готтих. Он проявил себя как очень неплохой администратор — дельный, спокойный, терпимый, по-немецки аккуратный. Умел улаживать конфликты, справедливо согласовывать противоречивые интересы лабораторий. Крупным ученым он стать не мог, поскольку в 30 лет взвалил на свои плечи тяжкий груз фактического руководства всей организационно-административной работой в Институте. Готтиха надо было спихнуть вопреки Энгельгардту, который его очень ценил.
Помог случай! Побег юного Варшавского «повесили» на Готтиха. Соответствующие кнопки были нажаты, и райком партии не только влепил Борису строгий выговор, но, ко всеобщему сожалению, снял его с поста заместителя директора Института.
Одновременно с ростом как на дрожжах юного Скрябина произошел полный разрыв Баева с Энгельгардтом. Бывая в Институте, Александр Александрович никогда более не заходил в кабинет Владимира Александровича, которому был обязан всей своей карьерой. Ни на одной из сотен любительских фотографий, относящихся к последнему десятилетию жизни Энгельгардта (он умер в 84-м году) нет снимка, где были бы рядом Баев и Энгельгардт. Хотя оба они, подобно путникам, вышедшим к воде после долгих странствий в пустыне, с жадностью использовали каждую возможность поехать за границу для участия в международных конференциях, симпозиумах и совещаниях. Говорили, что разрыв этот произошел еще до 74-го года, когда жена Баева «Катенька», бывшая медсестра в норильской больнице, после избрания мужа академиком-секретарем вообразила себя гранд-дамой (я не интересовался, в чем это выразилось), но была поставлена на место супругой Энгельгардта Милицей Николаевной, действительно аристократкой, получившей воспитание в Париже. А помимо этого — крупным ученым, профессором, почти в равной мере участвовавшим в открытии, принесшем мировую славу Владимиру Александровичу. Катенька не простила, а Александр Александрович был у нее под каблучком. Впрочем, за достоверность этого слуха я поручиться не могу.
Но вернусь к Косте. Место заместителя директора освободилось, однако он на него не попал. «Деда» еще рано было списывать со счетов. Временно, до утверждения президиумом Академии, он назначил своим заместителем Андрея Мирзабекова. Это был серьезный удар по планам Баева и Скрябиных. Андрей и его лаборатория работали очень успешно. Их достижения приобрели известность во всем научном мире. Мирзабеков уже давно стал доктором наук, но... все-таки был беспартийным. Костя же, естественно, был членом партии. Директор академического Института — номенклатура ЦК. То, что терпели в отношении всемирно знаменитого Энгельгардта, ЦК не мог разрешить Мирзабекову!
И вот... в один прекрасный день я с удивлением увидел, что на повестке дня очередного партсобрания стоит «прием в кандидаты КПСС А. Д. Мирзабекова». У меня с Андрюшей, несмотря на разницу в возрасте, отношения были дружеские. Я знал его как человека вполне порядочного. Встретив в коридоре, спросил: «Андрюша, зачем? Как же так?» Смутившись, он ответил: «А что делать, Лев Абрамович? Коготок увяз — всей птичке пропасть!» Вскоре его избрали членом-корреспондентом Академии и после смерти Владимира Александровича назначили директором ИМБ. Потом выбрали и академиком. Он возглавлял Институт в течение 18 лет, хотя, по существу дела, руководил (и весьма активно) главным образом своей сильно разросшейся лабораторией. Летом 2003 года Андрей неожиданно умер [4] .
4
Потом я узнал, что не совсем неожиданно. Оказывается, он уже семь лет был болен. Лейкемия! Смертельный приговор! Тем не менее он все эти годы с необыкновенной энергией руководил лабораторией, да и Институтом тоже. Утром в день своей смерти еще звонил в лабораторию из больницы и обсуждал рабочие проблемы.