Течёт река…
Шрифт:
К следующему заседанию кафедры В.А. Дынник уже не было в стенах института. Она вновь вернулась на прежнее место работы. Вопрос о новом заведующем кафедрой зарубежной литературой решался, как сообщила Елена Борисовна, «в верхах».
Пока он решался, я думала, как же мне быть: исчез из поля зрения только что обретенный мною научный руководитель. Исчез он и у Зары Поповой, но она не унывала, потому что собралась выходить замуж и о дальнейшей научной деятельности больше не помышляла. Получив причитающуюся ей за два месяца аспирантскую стипендию, она подала заявление с просьбой об отчислении. Селиверстова приписали к Демешкан. Та сразу же определила его тему: «Чернышевский о Теккерее». Сама она разрабатывала для докторской диссертации тему «Белинский о зарубежной литературе», защитив кандидатскую диссертацию на тему «Белинский о Вальтере Скотте». Демешкан руководила и Воропановой, исследовавшей наследие Голсуорси в аспекте его отзывов о русской литературе и связей его творчества с творчеством русских писателей. Она и мне посоветовала обратиться к теме «Белинский о Диккенсе». Но это было уж слишком! У неё и так было много аспирантов, а потому меня взяла к
С Марией Евгеньевной у меня сразу наладились отношения Она, наверное, почувствовала моё желание работать и учиться у неё и поскольку сама жила прежде всего работой, преподаванием, то и мои стремления оценила и поддержала. Вскоре выяснилось, что родом она из Самарской губернии, родилась в Обшаровке, находящейся недалеко от Сызрани. В Сызрани она не раз бывала, жила в доме своих родственников Елизаровых на Почтовой улице, на той самой, где жили мои дед и бабушка. Они описала этот дом. Стало ясно, что это тот самый дом, который называли «Царевым домом». Он имел отношение не только к семье Елизаровых, но и к семье Ульяновых. Марк Тимофеевич Елизаров был женат на сестре Ленина Анне Ильиничне, которая носила девичью фамилию Ульянова-Елизарова. И вот теперь выяснилось, что Марк Тимофеевич приходится дядей Марии Евгеньевне. Но развивать тему о связях с семьей Ульяновых Мария Евгеньевна не стала. Позднее выяснилось, что связей этих поддерживать она не стремилась, лишь однажды побывав в доме Марка Тимофеевича и его жены Анны Ильиничны в Петрограде.
Тем не менее, именно эти связи и имели, очевидно, значение в верхах, когда после долгих раздумий и длительного подбора подходящего кандидата на заведование кафедрой зарубежной литературы остановились на М.Е. Елизаровой, хотя она и не была членом партии. До того, как это решение приняли, месяца три исполнял обязанности заведующего кафедрой Борис Иванович Пуришев. Но его на этой должности не оставили: он был в немецком плену. С него даже сняли звание профессора, которое было присвоено ему до войны.
И ещё одно заседание в начале моей аспирантской жизни произвело впечатление. Оно происходило в январе 1949 года. Это было опять заседание ученого совета факультета, где должно было состояться утверждение тем наших кандидатских диссертаций. Потому мы с Селиверстовым и присутствовали на нем. Однако началось все с другого вопроса: обсуждались вышедшие пособия по русскому языку. Автор одного из этих учебных пособий обвинял автора другого пособия в плагиате, в том, что львиная доля материала не только заимствована, но просто-таки дословно списана у него. Обвинялся декан Устинов, обвинителем выступал профессор Никифоров. Авторы сцепились не на жизнь, а на смерть. Никифоров впал в исступление, а Устинов держался невозмутимо, как будто и не о нём шла речь. Никифоров доказывал, что его противник использовал в работе примитивный прием: разрезал страницы чужой книги и вклеивал вырезки в свою рукопись Продолжалось все долго. Приводились текстуальные совпадения, демонстрировались одни и те же задания. Никифоров глотал таблетки, Устинов лишь однажды позволил себе выпить полстакана воды из графина. Никифоров взывал к чести и совести. Устинов, глазом не моргнув, повторял, что нет причин так сильно волноваться. Очевидно, в своей практике он уже не раз, создавая свои книги, обращался к помощи ножниц. Меня все это повергало в ужас, присутствующих тяготило, но видно было, что не впервые они сталкиваются с подобными фактами.
Минут десять пошло на утверждение диссертационных тем по всем кафедрам факультета. Их список зачитали и с ними покончили. Теперь каждому оставалось эти темы реализовать. Мне предстояло написать о художественном мире поздних романов Диккенса. К чему, собственно, я уже почти приступила.
35
Радостным событием стало получение аспирантской стипендии. Выдали её сразу за два месяца, и родители разрешили мне истратить все деньги по своему усмотрению. Необходимо было купить одежду. Отправились мы с папой на Пресню в большой новый универмаг. Тогда он казался очень большим, хотя было в нём только три этажа. На первом — галантерея и парфюмерия, на втором — обувь, костюмы и платья. На самом верхнем — пальто. Мечта о новом зимнем пальто, а зима как раз и началась, стоял декабрь, осуществилась. В сумме две стипендии составляли тысячу триста двадцать рублей. В те времена в пресненском универмаге на эти деньги была куплена очень легкая меховая шубка из суслика, но зато с большим воротником из крашеной лисы. Коричневый суслик, коричневый мех воротника, тоненькая ватиновая прокладка и шелковистая подкладочка стали воплощением давнишней мечты о меховом манто. Оно не могло уберечь меня от зимних морозов, в чем очень скоро я убедилась, но зато оно всегда радовало меня своим сусликовым блеском! Были куплены туфли-лодочки на высоком каблуке. Они тоже были коричневого цвета. К туфлям присоединились модные в то время высокие резиновые боты на молнии, застегивающейся на внутренней боковой части. Такой обуви, как те лодочки и те боты, у меня прежде никогда не было. И ещё не могла я устоять перед черной бархатной шляпкой с маленькой вуалеткой. Черная шляпка гармонировала с чёрными ботами. В сусликовом манто и в шляпе я выглядела дамой. Помню все цены: манто — 960 рублей, туфли — 60, боты — 45, и 25 рублей шляпа. И ещё за восемь рублей на первом этаже универмага купили чёрные шерстяные перчатки. Истратили тысячу девяносто восемь рублей. И ещё оставалось 222 рубля. Их истратили на подарки всем членам семьи и на торт к вечернему чаю.
Уже на следующий день в новой шубе шла я по Арбату в библиотеку, а обратно поехала на трамвае, смотрела величаво в окно и думала, что смотрящим с тротуара кажусь похожей на «Незнакомку» Крамского.
Домашняя жизнь шла своим чередом. Каждый был погружен в свои дела, только вечером и то ненадолго собирались за ужином. Константин, работая в школе, томился.
Однако режим аспирантских экзаменов, сроки которых приближались, требовал усердия. В те годы на кафедре зарубежной литературы специальность, т. е. история зарубежной литературы, сдавали вне-сколько приемов: по каждой эпохе был отдельный экзамен. И всякий раз надо было представить реферат, а также конспект (весьма развернутый конспект) не менее четырёх лекций. Готовясь к экзамену по античной литературе, я писала конспекты лекций о трагедиях Эсхила, Софокла и Еврипида, готовила реферат об «Энеиде» Вергилия, а также должна была хорошо ориентироваться во всем материале вузовской программы по античной литературе. В пединституте на филологическом факультете существовала в те годы кафедра классической филологии, и её заведующий — профессор Дератани, а также и работавшая с ним доцент Тимофеева присутствовали на нашем кандидатском экзамене, читали написанные нами рефераты и проверяли конспекты лекций. Вслед за античной эпохой с перерывом в полтора-два месяца сдавали литературу последующих эпох. И так в течение первых полутора лет пребывания в аспирантуре. А помимо литературы была ещё философия и иностранный язык. Одновременно шла работа и по теме диссертации.
И вот здесь у меня опять получилась осечка. Увлечение Диккенсом опять оказалось прерванным совсем непредвиденным обстоятельством. В начале 1950 года широко отмечался юбилей болгарского классика Ивана Вазова, родившегося сто лет назад. Эта дата отмечалась не только на его родине, но и во все странах народной демократии, и в СССР. Готовились к этому юбилею и в нашем институте, но, как всегда, времени на подготовку не хватало. До торжественного заседания Ученого совета института оставалось всего недели две, когда директор Д.А. Поликарпов обратился к М.Е. Елизаровой с просьбой выделить от кафедры зарубежной литературы докладчика, который расскажет о Вазове и его литературно-общественной деятельности. А так как на нашей кафедре уже состоялось заседание и краткое сообщение о творчестве Вазова было поручено сделать мне, и я его сделала, то теперь Мария Евгеньевна, не моргнув глазом, тут же назвала докладчиком меня. Две недели читала я все, что могла найти о болгарском классике, читала его стихи, рассказы, роман «Под игом», познакомилась с его жизнью, в том виде, как была представлена она его биографами. Перед самым юбилеем вышла книга академика К.Н. Державина о Вазове, я бросилась её читать, а кроме того пришлось начать читать и по-болгарски, поскольку русских работ о Вазове оказалось явно недостаточно. Понимала мало, но кое-что понимала и тем довольствовалась. Доклад был сделан в актовом зале при большом стечении народа Казалось, что все, связанное с Вазовым, как бы и кончилось вполне благополучно. Однако оказалось, что это совсем не так.
Директор Поликарпов вновь пригласил в свой кабинет М.Е. Елизарову и поинтересовался, есть ли у неё на кафедре специалисты по литературам стран народной демократии и в первую очередь по литературам славянских стран. Кого из аспирантов мы к этому готовим? — спрашивал Поликарпов, утверждая, что готовить необходимо и знакомить с этим студентов тоже необходимо. Сказал он и о том, что подходящие люди на кафедре зарубежной литературы есть и назвал моё имя. Мария Евгеньевна начала что-то говорить о моей специализации по английской литературе, но директор её аргументы не счел достаточно вескими в период острой необходимости введения новых литературных курсов и новых научных исследований по актуальной во всех отношениях тематике. На том они и расстались, а Мария Евгеньевна, обговорив сделанное ей предложение, которое могло быть оценено и как указание, с Борисом Ивановичем Пуришевым (и только с ним одним), приступила затем и ко мне. Речь шла о переключении с английской литературы на болгарскую, об Иване Вазове как корифее болгарской культуры и о желании Марии Евгеньевны и Бориса Ивановича видеть меня в недалеком будущем их коллегой по кафедре. Однако последнее соображение ни до кого из остальных преподавателей и аспирантов не доводилось.
Британские острова и Диккенс вновь отдалялись, роман «Под игом» с его устрашающим названием входил в мою жизнь. Освоить его в контексте болгаро-русских историко-литературных связей мне предстояло в течение оставшихся у меня восемнадцати месяцев аспирантского срока.
Болгарскому языку стал обучать меня доцент Андрей Иванович Павлович с кафедры русского языка, все остальное, связанное с миром славистики, требовало самостоятельной ориентации. Не раз приходили на память слова Самуила Борисовича Бернштейна, советовавшего мне поступать на славянское отделение. И все же от английской литературы я не отходила, оставалась верна своей привязанности к ней, но на некоторое время вынуждена была сосредоточиться на Вазове, а это повлекло за собой и многое другое — обращение к истории Болгарии, к деятельности предшественников и современников Вазова. Заниматься приходилось много, и свободного времени не оставалось.