Текущие дела

Добровольский Владимир Анатольевич

Уже настало время созревать плодам каштана, — срывались с веток, падали; раскалывалась на асфальте светло-зеленая игольчатая оболочка. В такую пору с Оленькой, бывало, вовсю шел сбор этих коричневых налакированных орешков, — уже полны карманы, некуда девать, а ей все мало. И ею, крошечной еще, заполнено было тогда полжизни, — теперь половина эта пуста. Теперь пуста, подумал он, и тех орешков не воротишь, а эти уж не те.

Скорей всего, Булгака не разжалобил, а вот себя — определенно! Один, совсем один, — отнюдь не вскользь об этом думалось. Один, разумеется, да не совсем.

И дума эта, главная, не вскользь его затронувшая, словно бы подтвердилась, когда он возвратился домой:

не пуст был дом.

С вечера еще начал он побелку на кухне, и были у него собственноручно изготовленные козлы — по росту, чтобы как раз доставать до потолка, но Зине, хотя и рослой, козлы эти все же оказались низки — не доставала и вместо них поставила стол, а на стол — табурет.

Когда он вошел, она белила — добеливала после него, и можно было сравнить, чья работа добротней. Не выдавая себя, он постоял в передней, поглядел, как белит. Белила она не хуже его и к тому же не пачкала так вокруг, как он: женская рука. У нее были женские руки, проворные и бережные, и вся она была женщина — даже чрезмерно, с каким-то постоянно приводящим его в смятение избытком, но он старался не видеть этого — всегда и теперь — и, стоя поодаль, не окликая ее, глядел не на женщину, рослую, крепкую, ладную, никак не стареющую, а на такую же ладную и молодую женскую работу.

— Здорово, помощница! — наконец окликнул он ее, подойдя поближе, чтобы подхватить, если, переступая на шатком табурете, оступится вдруг.

Она опустила помазок, подвернула рукав халата, улыбнулась ему.

— Где бегаешь? У слесарят своих был? Угадала? А то звонили тебе тут.

— Кто звонил?

Хмурилась она по-своему, не по-женски: то ли жестко, то ли жестоко, и хмурость эта, насколько помнил он давнишнюю ее, не овдовевшую еще, как бы накапливалась в ней с годами.

— Маслыгин, — ответила она, по-своему хмурясь. — Видно, узнал меня, подлец, и наложил в штаны, кинул трубку.

По чести, по совести, следовало раз и навсегда разграничить права: он, Подлепич, мог думать о Маслыгине что угодно и как угодно, даже винить его безотчетно, по-дурному, но она не должна была так.

— Баба ты все же.

Сказалось бы это строго — ну и по заслугам ей, а то ведь сказалось вроде бы ласково.

— Не умею придуриваться, Юра, и не желаю, — жестко проговорила она, берясь опять за помазок. — Видеть и слышать его не могу!

Не то обозлило Подлепича, что упорствовала, — говорили уж с ней про это, и не единожды! — а то обозлило, что откликнулась на телефонный звонок.

— Слезай, — сказал он грубо. — И не имей привычки встревать не в свое дело.

— Да ты что! — уже без прежней жестокой хмурости, а скорее весело возмутилась она. — Бракуешь? — И быстро, ловко слезла с табурета, спрыгнула со стола, поглядела, как побелено. — И ничего подобного! И очень даже симпатично!

Все ядовитое, подумал он, собирается по капельке. Все нынешнее по капле собиралось в нем еще с утра, и теперь каждый сделанный шаг, каждое оказанное слово — и в общежитии, и в читалке — представлялись ему иначе. Он вел себя глупо и глупость свою выставлял напоказ перед глупцом, и странно было, что прежде — и год назад, и два — не видел в Булгаке глупца.

— Двойная работа! — кивком показал он Зине на ее побелку. — Буду перебеливать. Не умеешь — не берись. Я тебя просил? Я тебя просил, — повысил он голос, — брать трубку, когда меня нету?

Она опустила помазок в ведро — не бросила, не швырнула — и с ведром этим осторожно, чтобы не ступать по мокроте, пошла к водопроводному крану, поставила ведро под раковину, отвернула кран, принялась отмывать руки.

— Теперь это не имеет значения, — сказала она, хмурясь по-своему. Он не понял, взглянул вопросительно,

и она пояснила: — Брать трубку или не брать. — И этого он не понял. — Сегодня я здесь, а завтра меня не будет, — сказала она, наклонившись низко, и попила воды прямо из-под крана. — Ты в этом мне не советчик и Дуся не советчица, потому что бросаю вас, а оставаться здесь никак нельзя. Перебираюсь к Наташке, ожидается там прибавление семейства, — опять подставила она руки под кран. — Буду внука нянчить. Или внучку. И работа там найдется по моей квалификации. Вот, Юра, какие новости, — прикрутила она кран, выпрямилась. — Как ставится вопрос на сегодняшний день.

Он выслушал ее будто сквозь сон: лилась вода, журчала. И первая мысль у него была о Дусе: и так тяжко ей, а без Зины станет еще тяжче. Своих забот и тягот, которых тоже неисчислимо прибавится, в расчет он не взял, — чем больше их, подумал, тем меньше будет душа изнывать.

И все-таки это было сквозь сон, хотя вода уже не журчала, кран прикручен, и тихо стало в доме. Вот, значит, как ставился вопрос на сегодняшний день. Круто ставился, надо признать, и без всякого предупреждения.

— Вопрос ребром, — сказал Подлепич, — так можно инфаркт получить.

Она уже бежала раз — от горя, но несерьезным оказался тот побег, несостоятельным. Сквозь сон пробивалась надежда: и это несерьезно, сгоряча. Пугает, подумал Подлепич, обиделась.

Из кухни все лишнее было убрано, и за полотенцем она пошла в ванную, сказала, вытирая руки:

— Мы с тобой не инфарктники. Такие ставились ребром вопросы… Другой бы окочурился, а нас черт не берет.

Не верилось нипочем, хотя сразу-то вроде бы поверилось, но потому, наверно, что сквозь сон.

— И когда это ты поставила так вопрос?

— Поставила давно, с год уже, а заявление на неделе подала.

У нее тон был такой, будто говорилось про путевку в заводской пансионат или просилась в отпуск. Он вспомнил, как другое говорилось: быть или не быть им в одной смене. И вот — нате вам! Он еще ничего не осмыслил — это еще предстояло ему.

Холодильник покрыт был старыми газетами, — он приподнял заляпанный мелом газетный лист, приоткрыл дверцу.

— Обедать будешь?

Не ему бы ее приглашать, а ей приглашать его: кухарничала-то она. И у себя в последнее время вовсе не готовила, кормилась в цеховой столовке, а чаще ели вместе ею же наготовленное. Затем, возможно, он и пригласил ее, чтобы подчеркнуть: теперь-то уж хозяин полновластный в доме — он. Была она хозяйкой, но не будет больше, кончилась эта пора, поставлен вопрос ребром. Слава богу, подумал он, вот и выход найден, а то ведь не виделось выхода. Он и раньше осознавал, разумеется, как это противоестественно: вторая хозяйка в доме, самозваная — при первой, живой, законной. Но осознавал сквозь сон, будто кран был откручен, вода журчала, и за этим журчанием невнятно слышалось, что там бубнит себе под нос так называемая совесть. Теперь вода не журчала, и он почувствовал облегчение: тяжесть, исподволь гнетущая его, сама собой снялась, и он уверовал, что это добрый знак. Прочего трудного, да еще и потруднее во сто крат — множество, и может статься, тоже образуется, подумал он под этим добрым знаком.

— Чего ж, пообедаю, — согласилась она и, видно, поняла его, смирилась с внезапной переменой: кончилось ее хозяйничанье.

Он сам накрыл на стол: сиди, сказал; и она села, как гостья, и только раз крикнула ему оттуда, из комнаты: где что в холодильнике. Он принес кастрюльку, поставил, сам разлил по тарелкам, и все это — с благодатным чувством нежданного и потому, наверно, обжигающего облегчения. А борщ был холодный, ледяной: свекольник.

— Не по сезону, — сказала она, — но ты ж просил.