Телефонная книжка
Шрифт:
Однажды Пантелеев, человек трагический, попал в очередную беду. Только что вышел закон о хулиганстве, а наш Алексей Иванович вступился за какого-то пьяного, которого, по его мнению, обижали милиционеры. И под сердитую руку отдали Пантелеева под суд за хулиганство. Дело слушалось без сторон. Необходим был свидетель, представитель Союза писателей, который объяснил бы судье, что Пантелеев никак не хулиган, а напротив того — подающий надежды молодой писатель. И Миша Козаков сразу согласился помочь в этом трудном деле. Поднялся в 8 часов и выступил до того красноречиво, что судья сказал, улыбаясь: «Ну, довольно. Вы уже что-то вроде ЧКЗ». Но его речь уже прояснила положение, и Пантелеев был спасен. Особенно хорош оказался Миша Козаков как редактор. Он отлично вел «Литературный современник» [4] и расцветал в редакционной среде. Жил журналом, сиял, угадывал, чем жив сегодняшний день, шел, улыбаясь, к автору, по — студенчески стараясь подружиться с ним и понравиться ему. Ах, не поднимается рука рассказывать о нем дальше. Столько раз стреляли из пушек прямо по его покатому лобику, шли на него одного стенкой в трудные времена. Попробую найти форму для рассказа о нем завтра. Сегодня очень уж поздно.
[4]
Козаков с 1933 по 1937 г. был вначале заместителем, а затем ответственным редактором журнала «Литературный современник».
Миша Козаков жил интересами литературы. Нет, о нем надо рассказывать иначе. Начну сначала. И не сплошным рассказом, а по годам. Впервые я воспринимал их как-то всех вместе, новых писателей,
[5]
Лавренев Борис Андреевич (1891–1959) — писатель.
[6]
Браун Николай Леопольдович (1902–1975) — поэт, переводчик.
[7]
Четвериков Борис Дмитриевич (1896–1981) — писатель (до 1939 г. печатался под псевдонимом Дм. Четвериков).
[8]
Борисоглебский Михаил Васильевич (1896–1942) — писатель.
Нет, и это начало не годится. Вдруг что-то стало меня беспокоить в форме моих рассказов о телефонной книжке. Попробую иначе. Первая встреча с Козаковым произошла. Нет, не так. Двадцатые годы. Я стою в очереди, веселой и возбуждающей, — получать деньги в бухгалтерии Госиздата. Касса для всех отделов — общая. Тут и детские писатели, и сотрудники научного отдела, и участники альманаха «Ковш» [9] . И все мы знали друг друга, пригляделись в коридорах издательства. За мной в очереди писатель, которого знаю в лицо я давно, а фамилию узнал только на днях. Я не слишком верю, зараженный сектантской нетерпимостью детского отдела, что есть люди вне нашей редакции, и не слишком хорошо знаю, что там пишет Михаил Козаков. Но я слушаю его с невольной приязнью, трогает искренняя, еще студенческая, не отсохшая, не убитая приветливость. Он приветлив для того, чтобы подружиться. Маленький, легкий.
[9]
Литературно — художественный альманах «Ковш» выходил в Ленинграде в 1925–1926 гг. Ответственный редактор
С. А. Семенов. В нем печатались М. М. Зощенко, В. А. Каверин, О. Э. Мандельштам, Н. Н. Никитин, Б. Л. Пастернак, Е. Г. Полонская, В. А. Рождественский, М. Л. Слонимский, Н. С. Тихонов,
А. Н. Толстой, К. А. Федин, О. Д. Форш и др.
Хорошенький. Чуть покатый лоб, который он многозначительно морщил. Черные глаза, которые он многозначительно открывал. И неудержимое праздничное сияние. Радуясь, развивал он передо мной тему, проект вещи, которую интересно было бы написать. Сын, мальчик — подросток не уважает отца. Он — пионер. Как ему поступить? И, рассказывая, Миша приговаривал: «Это проблема! Этого не решишь просто!» И, сияя, поглядывал на меня. И я узнавал студента, который охотно выступал в свое время в литературных судах над Раскольниковым или героями пьес Андреева. Он еще любил слово «проблема». Оно его вдохновляло и веселило, и он широко открывал свои черные глаза. А я радовался, глядя на него, — такой он был хорошенький, ладный, сияющий и доброкачественный. Спустя некоторое время увидел я его во второй раз. Или мне рассказал об этом Олейников. В Доме книги, как в Ноевом ковчеге, спасались от потопа и люди, и звери. И по возможности не ссорились. Хищники не были достаточно уверены, что в новых условиях можно охотиться по — прежнему. Поэтому в редакционных кабинетах тон царил вежливый, веселый. Только изредка взглядывали друг на друга с излишней зоркостью. И вдруг в одном из кабинетов при большом стечении народа вспыхнул спор — неожиданно открытый. Один хищник показал коготок: обругал за бессодержательность хороший рассказ. В печати. И автор рассказа обрушился при встрече на хищника. Всенародно. Хищник дрогнул. Все смутились. А Миша Козаков, растерянно, желая убедить критика, повторял, наморщив лоб и открыв глаза: «Это ж цикл! Его рассказы — цикл!» И это слово нравилось Мише. И казалось многозначительным. От встречи к встрече становился он все понятнее.
Он был и общественником на студенческий лад. Такие сияющие, легкие, веселые распорядители с бантами носились на вечерах своего землячества. Они радовались тому, что распорядители, но вместе с тем делали свое дело самоотверженно. Так и Миша. Когда во время кампании против хулиганства попал по роковому своему характеру под суд Пантелеев, — выручил его Козаков. Дело слушалось без сторон. И Миша Козаков явился в восемь утра в качестве свидетеля со стороны Союза писателей. Объяснить суду, что Пантелеев никак не хулиган, а подающий надежды писатель, автор книги, отмеченной самим Горьким [10] . И Миша выполнил свою задачу с таким увлечением, что председатель остановил его. Улыбаясь, сказал: «Ну, довольно, а то вы уже что-то вроде ЧКЗ». Но Пантелеев был спасен. Склонность к проблемам заводила Мишу иной раз куда-то уж очень в сторону. В одном из журналов напечатал он повесть, где, между прочим, изображалась музыкантша, старая дева. Играла она в ресторане. И на эстраде приключилось с ней некое неприличие. И весь зал захохотал, а музыкантша заметалась, как мышка. Вот он какие острые ставил проблемы. Встречались мы не часто. Вот в тридцатом году идем мы с Катюшей по лестнице в Сочи, поднимаемся от ресторана, где обедали. И Миша, весь в белом, по — летнему, легкий, хорошенький, сияющий, идет навстречу. И обычное ощущение от него — доброкачественности и доброжелательности — делает эту встречу особенно веселой. Ничего не произошло, а встреча почему-то осталась в памяти освещенной солнцем по — летнему, по — черноморски. А времена для Миши пришли нелегкие. Его все перекидывали из одного разряда попутчиков [11] в другие. И делали это беспощадно. В одной из речей своих он сравнивал себя с бобром, гоняемым по кругу.
[10]
М. Горький отметил первую книгу Л. Пантелеева, написанную совместно с Г. Белых, «Республика Шкид», вышедшую в 1927 г. Он писал 29 марта 1927 г. воспитанникам колонии им. Горького в Куряже: «Для меня эта книга — праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей» (Горький М.Собр. соч. Т. 30, 1956, с. 17).
[11]
«Попутчики» — распространенное в критике 1920–х гг. обозначение писателей, сочувствовавших социалистической революции, стремившихся служить ее идеалам, но в своем миросозерцании далеких от пролетарской идеологии. К «попутчикам» относили писателей, входивших в литературные группы «Серапионовы братья», «Перевал», «Леф» и др., а также многих писателей, не входивших в литературные содружества, например, Л. М. Леонова, Б. А. Лавренева, А. Н. Толстого, М. С. Шагинян и др.
«Говорят, что охотники так поступают, дабы бобер поседел». И Миша поседеть не поседел, но заболел диабетом. И многозначительно морща лоб и широко открывая глаза, он рассказывал, сдержанно сияя, что теперь медицина знает происхождение диабета: оно психогенно. Встречались мы не часто, но прожили в одном кругу, тесном кругу, уже более десяти лет, радовались одному и тому же, и ужасали нас в основном одни и те же явления. В начале тридцатых годов были мы уже на ты. А с 34 года поселились в одном и том же доме, в писательской надстройке. Миша развелся с прежней своей женой, с которой я не был знаком, и женился на Зое Никитиной [12] . О Зое мимоходом не рассказать, а отступать от основной линии описания не хочется. Скажу только, что считалась она женщиной красивой, богатая фигура, небольшая голова, гладкая прическа, огромные глазища, по — восточному темные. Была Зоя греческого происхождения и унаследовала бешеную энергию
[12]
Никитина (рожд. Гацкевич) Зоя Александровна (1902—
1973) — в первом браке замужем за Н. Н. Никитиным, во втором — за М. Э. Козаковым, мать М. М. Козакова.
[13]
23 апреля 1932 г. было принято постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно — художественных организаций», которым была ликвидирована Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), и началась подготовительная работа к созданию Союза советских писателей.
И для Миши иной раз оборачивалось грозно. Вплоть до того, что Зоя вдруг едва не оказалась в числе репрессированных. Во всяком случае — ее забрали, и Миша тут впервые утратил сияние. Но делал все возможное, по тем временам, чтобы помочь Зое. И рассказывал, как на приеме у высокого начальника он заявил, что привык верить его учреждению. «Но у меня есть брови! — так закончил Миша свое обращение к начальнику. — У меня есть брови, и они могут подниматься от удивления». Однажды я шел по той лестнице надстройки, что выходит в Чебоксарский переулок, — и услышал знакомый хрипловатый, а вместе с тем зычный голос, — и остановился пораженный. Прямо навстречу мне поднималась непобедимая, побледневшая, но ликующая Зоя, с чемоданом в руках. Мне теперь трудно воспомнить, когда студенческие черты Миши уступили место признакам зрелости, а может быть, и старости. Пожалуй что никогда. Если Миша по нездоровью появлялся на улице с палочкой, то казалось — сам не верит, что она ему необходима. Войну принял тяжело. Он не принадлежал, как выяснилось, к верующим, к людям, не сомневающимся, что бомба предназначена не ему, но соседу. Жарким летом 41 года тревоги объявлялись часто — разведчики летали над городом. И никто не уходил в бомбоубежище. Мы сидим у Эйхенбаумов, идет обычная беседа тех дней: слухи о движении фронта. За окнами — стук, сухой и резкий: играет в домино какая-то команда, расквартированная в нашем дворе. Сигнал воздушной тревоги был дан минут десять назад, но ничего не прибавил к унылой, ноющей, предблокадной тревоге, не оставляющей ни днем, ни ночью в те июльские дни. Да еще не улеглась тоска по уехавшим детям, во главе которых отправилась Зоя. Что нам этот ежедневный бесплодный вой сирены. И вдруг Миша встает и говорит: «Товарищи, пойдемте в бомбоубежище».
Сначала мы принимаем это за шутку. Но он настаивает. Сияние — отсутствует. Ничего студенческого ты в нем теперь не обнаруживаешь. Это говорит взрослый человек, на своей шкуре испытавший, как неумолимы и механичны враждебные силы, если приведены в действие. За пережитые годы в его многозначительно нахмуренный лобик палили из орудий, говорили ему невесть что прямо в сияющие, многозначительно открытые глаза. Даже друзья, такие как Лавренев, бросались вдруг на него, захваченные течением. Миша, переживший столько собраний, знал, что бомба попадает в человека ни за что, ни про что. Просто, если окажешься ты в полосе поражения. «Идемте в бомбоубежище», — звал он нас, как старший неразумных детей, но мы отказались. И он ушел в одиночестве. И мы поругали его дружно, с наслаждением. Очень утешали в те дни разговоры о чужой робости. В дальнейшем встречались мы в гостинице «Москва». Я попадал из очень скудного вятского быта в самую середину грешной, подпольной, тыловой, гостиничной жизни. Герои Советского Союза. Грузины с таинственными ящиками. Узбеки. Епископы с панагиями. Польские патриоты. Испитой зеленолицый драматург, великий мастер блата, каждый мой приезд — с новой девушкой. И Миша Козаков, повеселевший, погруженный в литературные интересы свои, московские, молотовские — туда была эвакуирована большая группа ленинградских писателей. Он шагал, сияя, по коридорам. Вся многоэтажная громада гостиницы тщательно изучалась массами девиц. Они звонили во все номера по очереди, словно бы по ошибке. И заводили беседы. Луковский [14] таким образом приобрел уже несколько любопытных знакомств и все совращал Мишу. И тот рассказывал, сияя: «Опять звонила! Зовет в гости. Я, говорит, ничего от вас не жду. Я библиотечная работница, я тоскую. И мне нужны люди».
[14]
Луковский Игорь Владимирович (1909–1979) — драматург.
«Интеллигентные люди нужны мне. Не с кем поговорить!» И, рассказав это, Миша вглядывался многозначительно в собеседника. И ждал, наморщив лоб, совета. Он был своим человеком в Комитете по делам искусств. Помогала его доброкачественность, сказывавшаяся даже в его хитростях. Он был прост и обаятелен с начальством — вот и все его тонкости. Он и обращался с ними, как с людьми. Был я в Москве 42–43 года раза три или четыре и всегда заставал в гостинице Мишу. И вот однажды, заглянув к нему в номер, увидел я, что лежит он в постели. На спинке стула — рубашка, промокшая до нитки. Лицо белое, отчего еще чернее казались многозначительно открытые глаза. Что случилось? И с удивлением рассказал Миша о припадке, который с ним только что произошел. Начался в метро. Миша вдруг утратил ощущение пространства. Легкий просвет он ощутил, когда услышал голос дежурного по станции «Охотный ряд», который уговаривал испуганно и ласково: «Голубчик, опомнитесь! Куда же вы! Прямо на рельсы!» После этого Миша ничего не помнил, пока вдруг не понял, что он в гостинице жалуется дежурной этажа на ни в чем неповинную официантку. Обе они его и раздели и уложили. И они его выделяли из всех постоятельцев за обходительность. Выяснилось, что вызван припадок инсулиновым отравлением. Но принял его Миша с тем же недоверием, как припадки хромоты, заставляющие его ходить с палочкой. Но инфантильность — ювентализм [219] , что ли, младоподобие, неистребимые признаки студента — все еще проглядывали, не желали считаться с поредевшим теменем и упорными проявлениями болезни. Скучно рассказывать, как снова, то по одному, то по другому поводу открывали по Мише огонь. То он один был мишенью, то вместе с Мариенгофом. Для меня это время как бы запеклось.
219
производное от имени древнеримской богини юности Ювенты.
Ряд послевоенных лет сплавился в одно целое. Не могу рассказывать об этом времени, всё, как в тумане или в болотной тине. А Зое пришлось и вовсе страшно. Словно в ответ на несокрушимую ее жизнеспособность, судьба принялась избивать ее с механическим упорством. В конце войны погиб один ее сын. Второй, уже в мирное время, был убит нечаянным выстрелом из трофейного пистолета. Школьник, товарищ по классу, взял пистолет у отца, вертел, вертел и убил рослого, серьезного, умного мальчика. Остался у нее один сын — от Миши Козакова. Тоже Миша. Зоя, по несокрушимой жизнерадостности своей, согласилась работать директором Литфонда. Это одно из самых ядовитых учреждений, какие видал я на своем веку. Главным образом для директора. Еще ни один наш директор не ушел со своего поста благополучно. Их вечно снимают со скандалом. Основное объяснение этому — «загноившиеся самолюбия». Наименее удачливые писатели наиболее мнительны. Отказ в аренде на литфондовскую дачу в Мельничных Ручьях рассматривается очень часто как покушение на писательскую репутацию данного лица. Наиболее требовательные члены Литфонда наименее совестливы. И в центральное правление Литфонда, в правление союза, в райком, в прокуратуру, в обком — лавиной валятся заявления. Для Зои пребывание на посту директора кончилось особенно худо. Ее обвинили в нарушении сметной дисциплины. И отдали под суд. И арестовали, хотя в делах подобного рода эта мера пресечения не применялась. И освободили. А потом и оправдали. Но, несмотря на благополучный конец, обошлось это дорого и Зое, и Мише в особенности. Кончилось дело тем, что обменяли они свою квартиру на московскую. Миша обрюзг. На легкой его фигурке живот, сильно выпуклый и перетянутый ремнем, казался умышленной, шутки ради надетой толщинкой. Он ходил только с палочкой. Страдал одышкой. И словно играл в постаревшего.