Телохранитель Генсека. Том 4
Шрифт:
— Костава? Он находился там, где ему и положено — в СИЗО. Его взяли очень тихо. Буквально, когда отошел в кусты отлить. И арестовали его грузинские милиционеры, за нарушение общественного порядка. Дальше дело техники — «писающего мальчика» затолкали в воронок и доставили в камеру ближайшего следственного изолятора. А вообще Костава — человек абсолютно безбашенный, ничего не боится. Как показали на допросах задержанные снайпера, их целью был именно Мераб Костава. Именно его и назначили на роль… не знаю, уместно ли тут это слово, но оно самое подходящее — на роль сакральной жертвы.
— Знать бы
— А здесь в общем-то нет большой тайны, — Удилов легонько улыбнулся самыми уголками губ. — Московская хельсинкская группа назначила. И академик Сахаров, как идейный вдохновитель. И с ним что-то тоже нужно будет решать.
— Но это не сейчас. Пока у нас Шеварднадзе идет первым вопросом, — напомнил Брежнев.
— А Шеварднадзе весь тут, — сказал я и пододвинул Леониду Ильичу папку с документами и докладной Инаури. — Хоть сейчас в следственную группу прокуратуры. А вот то, что арестовали Тамару Чхеидзе — это совершенно напрасно.
— Почему напрасно? — вскинулся Цинев. — Советской девушке, комсомолке, дойти до того, чтобы раскидывать клеветнические листовки с непроверенной информацией — это ни в какие ворота не лезет! Тут сразу статья!
— И что в результате будет? Сделаете из нее национальную героиню и важную политическую фигуру в среде диссидентов, — возразил я. — Лучше отпустить в обмен на публичное покаяние. Наша страна переживет глупость семнадцатилетней девчонки, которая сама же раскается, если уже не раскаялась.
Я сказал об этом «жесте милосердия» не просто так, а потому что хорошо помнил события в Грузии — в моей реальности они случились немного позже, весной семьдесят восьмого года. И арестованная тогда Тамара — Тамрико — Чхеидзе отсидела, кажется, года четыре. Вышла из тюрьмы, как с курорта: загорелая, счастливая. За ней два охранника несли чемоданы. Когда у Тамрико спросили, что в чемоданах, она, солнечно улыбнувшись, сообщила, что в одном ее наряды, а в другом написанные ею книги. С неё эта тюрьма — как с гуся вода, а страна в ее лице получила серьезную диссидентку.
— Увидев, что за публичное покаяние сразу же отпускают, они все вообще страх потеряют, — недовольно помотал головой Цвигун. Нужно еще что-то…
— Согласен с Семеном Кузьмичом, — поддержал Цвигуна Брежнев. — Другие предложения у вас еще имеются, Владимир Тимофеевич?
— Хорошо, давайте не просто предложим покаяться, а пусть покажет личным примером, как она становится на путь исправления, — предложил я.
— Это как, например?
— Трудом! Так же, как вы планируете «исправлять» собственную дочь, Леонид Ильич. На БАМе есть такая станция — Ния-Грузинская. Поселок в Иркутской области, в самом начале БАМа, недалеко от Усть-Кута. Пусть вместо ареста и образа мученицы о Чхеидзе появится статья в газетах о том, что дочь режиссера, снявшего культовый фильм «Отец солдата», раскаялась в прошлых ошибках и приняла решение поехать на БАМ в команде детей партийных и хозяйственных деятелей…
Я не успел закончить фразу, когда Цвигун засмеялся. Он даже похлопал в ладоши, изображая аплодисменты.
— Владимир Тимофеевич, вы бесподобны! — сказал он сквозь смех. — Я уж почти начал считать вас либералом, а тут такое предложение. Не хотел бы я видеть вас своим врагом… Вот
— Что ж, постановление уже принято о том, что «золотые» детки работать обязаны, вот пусть и приступают. Всяко лучше, чем с протестами баловаться, — согласился с моим предложением Брежнев. — Моя Галя тоже с завтрашнего дня начинает трудовую деятельность на комбинате «Красная роза».
Вскоре совещание закончилось, но Леонид Ильич остановил меня, когда я, вслед за остальными, хотел покинуть кабинет. Кроме меня, с генсеком оставался еще генерал Рябенко.
— Володя, останься. У меня еще есть к тебе пара вопросов, — сказал Брежнев.
Он встал из-за стола и прошел в комнату отдыха, примыкающую к кабинету. Сел в кресло, вытянул ноги и, устало вздохнув, закрыл глаза. Мы с Рябенко переглянулись. Я вопросительно поднял брови, но генерал в ответ только молча пожал плечами. Беспокоить генсека лишними вопросами я не стал. Ждал, пока он сам расскажет, что от меня требуется.
Наконец, Брежнев открыл глаза и задумчиво, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес:
— Малые детки — малые бедки, большие дети — большие беды… Володечка, ты почти член семьи, ты с нами давно и если я на кого могу положиться полностью, так это на тебя. Сегодня нужно, чтобы кто-то официально разъяснил последние события. В Грузии в том числе. Я хочу, чтобы ты поговорил с журналистами. Лучше неформально. Надо, чтобы они не забывали, о ком будут писать. Пусть напишут объективно, не передергивая, не перекручивая. В шестнадцать часов пресс конференция в ТАСС, там и поговоришь. А завтра Галина выходит на работу, и в связи с этим у меня просьба… Присмотри за ней, хорошо? Не прошу стоять рядом и охранять ее. Тут думаю, скорее от нее людей охранять придется. Но ты же ее знаешь… Все-таки первый рабочий день, просто побудь рядом. Ну и завтра журналисты будут, за этим тоже присмотри. Проследи, чтобы лишних вопросов не задавали. А то Галя как ляпнет-ляпнет что-нибудь такое, что на голову не натянешь. А там ведь не только наши, там и твой «приятель» Мастерс будет обязательно.
— Понял, Леонид Ильич! Сделаем, не переживайте, — постарался его успокоить, хотя понимал, что переживания за непутевую дочку не отпускают Леонида Ильича ни на минуту. — Проинструктирую и журналистов, и работников комбината. Сделаю это сегодня же. А вот интервью с Галиной Леонидовной не стоило вообще затевать. Потому что она действительно ляпнет. Вы свою дочь лучше меня знаете.
— А знаете что, я мяса хочу, — вдруг совершенно не в тему разговора произнес Леонид Ильич. — Давно не ел мяса. Все диеты да диеты…
— Я сейчас позвоню в столовую, чтобы разогрели и привезли. — предложил Рябенко. — Что-то конкретное хотите?
— Да! Борща хочу. С мясом. И такого, чтобы ложка стояла. И сало кусочками в бордовом бульоне плавало. И сметана белой каплей сверху… — Леонид Ильич сглотнул, и снова закрыл глаза.
— А Косарев что скажет? Плохо вам потом не будет? — с беспокойством произнес Рябенко.
— Да ну их, этих врачей. Дай им волю — залечат до смерти. Чазов вот… Как я ему доверял, а он… — Брежнев тяжело вздохнул и тут же, без перехода, добавил: