Темная Душа
Шрифт:
Кэт показалось, что с картины потянуло ночной сыростью. Надо же, и бабочка-лимонница, недавно порхавшая над ножкой девушкой, пропала. Вместо нее желтел нарцисс. Мерцающая вечерняя дымка, висящая над полем, на глазах превращалась в густой молочный туман. На картине наступала ночь.
"Магия!
– подумала Кэт, наблюдая за творящимися с полотном метаморфозами, - Эта картина волшебная. А эта дева... Я знаю ее " ...
Реставратор, словно не замечая присутствия за плечом подручной, завздыхал, расстроено закачал сединами, громко разворчался.
– Нет, нет, -
Она отшатнулась, будто ей влепили оплеуху. В сварливом голосе старика сладостной музыкой звучали до боли родные интонации - интонации, которые Кэт с упоением слушала от Сёмы Цедербаума, доброго друга с Брайтон-Бич. Мозес Гершт говорил по-русски.
– Господин Гершт, мне кажется или вы действительно говорите по-русски?
– спросила Кэт, глядя в окутанный сиянием старческий затылок.
– Я действительно говорю по-русски, - ответил реставратор. К ней обратилось его посветлевшее лицо. - Оно вам удивительно?
– Удивительно?! Мы с вами в центре Манхеттена, стоим перед картиной британского художника, которая находится в реставрационной мастерской галереи Мэлоуна. Артура Мэлоуна, республиканца, типичного представителя американской бизнес элиты! Здесь "удивительно" - слабо сказано!
– Стоим мы, может, на Манхэттене. Но белый свет я увидел на Малой Арнаутской. А где родились вы, милая барышня?
– В Питере.
– Вейз мир! Встреча двух морских держав! Грех не отметить. Пойдемте, выпьем чайку, побеседуем.
Он взял Кэт под руку и, еле доставая пушистой головой ей до подбородка, отвел в соседнюю комнату, где была оборудована персональная кухонька господина Гершта. Здесь стояла старая массивная витрина, заполненная посудой из серебра и фарфора. Были видавшая виды чугунная плита, компактный холодильник с богато исцарапанной дверцей, и большой, грубый стол под кружевной скатертью. На окнах трепетали цветастые занавески. Обстановка простая, если не сказать, что примитивная. Щедро наделенная советским, коммунальным обаянием. У Кэт слезы навернулись на глаза.
– Садитесь!
– распорядился реставратор. Полез в буфет за посудой, накрыл стол с проворностью заправского официанта.
– Как говорится, чем богат! Мои гастрономические привычки родом из далекого детства, деточка. Уж не побрезгуй.
Кэт смотрела на нарезную булку, поданную прямо на деревянной разделочной доске, золотистый чай в чашке, подтаявший брусок масла в расписной масленке, банку вишневого варенья и не верила глазам. Все здесь ей было близким, бесконечно родным. Словно она целую жизнь назад отправилась в кругосветное путешествие и вот вернулась, блудная, пропащая дочь, уже не чаявшая увидеть родимый дом. Она сказала об этом старику.
– Теперь вижу, что русская ты, Катюша, - пошевелил кустистыми бровями реставратор, - большую часть жизни прожила здесь, в Новом Свете, но сама тоскуешь по родине. А как иначе? Я и сам тоске подвержен. Бросал из-за нее и Париж, и Ниццу, и даже Рио-де-Жанейро. Бежал в Одессу-маму. Сейчас
Он был не Мозес, а Моисей Герцевич. Гражданин мира. Обладатель массы противоречивых профессий. Скрипач, шулер, художник, моряк дальнего плавания, фарцовщик, журналист, учитель литературы, реставратор и, да, официант. Пятнадцать последних лет он жил в Нью-Йорке.
– Шулерство здесь не в фаворе, - со вздохом поделился Моисей Герцевич, - поэтому я занимаюсь реставрационным делом. На него хоть спрос есть.
Моисей Герцович уважал выпить чайку - в его буфете хранились целые залежи чаев на разные вкусы. Любил поговорить, порассказать что-нибудь интересное. Кэт любила послушать. Они нашли друг друга. Беседа затянулась на часы.
– Блондинистая мадам на лугу, - вспомнил Моисей Герцевич, когда от начала чаепития прошло чуть ли не полдня.
– Ты говоришь, написал ее Бойс. Художник крайне сомнительной биографии, изгой и почти что легенда. С утра я корплю над мадам в скрюченном, словно зародыш, состоянии. И вижу отчетливо руку Милле. А ты утверждаешь - Бойс. Бойс - никто. Существовал ли вообще этот прохвост?
– Моисей Герцевич, - строго не согласилась Кэт, - зря вы так о Бойсе. Он не прохвост, а гений. Только не говорите мне, будто никогда не видели его полотен. А раз видели, то сомнений в его таланте возникать у вас не должно! Раз вы корпите над мадам с самого утра, значит должны были увидеть очевидное! Ступайте, взгляните на нее еще раз. Это не Милле. Это самый, что ни на есть, настоящий Бойс.
– Не знаю, не знаю, - заупрямился старец, хотя Кэт видела, что он прячет в своих старомодных бакенбардах ухмылку, - где Бойс? В каком, пардон, месте Бойс, если там кругом Милле. Ты одно твердишь, Катюша - Бойс, Бойс. Втолкуй мне старому, как ты его распознала! Иначе я рассержусь.
Кэт встала из-за стола, взяла требующего объяснений старичка за руку и отвела его в крепко пахнущую тимолом мастерскую.
– Смотрите, - Кэт приблизила к картине лампу на подвижном голенастом штативе, взяла тонкую заостренную палочку, намереваясь использовать ее вместо указки.
– Кем был Бойс, я не знаю. Затворник, аскет, полусумасшедший, не удивлюсь, если еще и маг. Да кто угодно! Но он рисовал живые холсты. Ни у похожего на него манерой письма Милле, ни у одного другого прерафаэлита это не получалось. Вы замечали, что картина живет своей жизнью? По травам пробегает ветерок, темнеет небо, сумерки сменяются ночью. Если притушить свет, среди облаков проявляется луна. Видите?
– Не вижу, - нахохлился старец, нацепляя очки, - ни луны, ни сумерек, ни других абркадабр. Я вижу использование красок с фосфоресцирующим эффектом, особое наложение мазков, дающее сей объемный эффект. Милле был вполне способен проделать данный фокус. Далее.
– Давайте далее, - стиснула зубы Кэт и ткнула указкой в девушку, одновременно подтягивая лампу еще ближе, - Видите ее лицо?
– Вижу, - согласно пожал плечами Моисей Герцевич, - бледная светловолосая прелестница, вполне характерный для Милле тип женской красоты. Милая пастушка.