Темная сторона российской провинции

Артемьева Мария

— А я че? Я ниче такого не знаю. Слышал, где-то здесь есть змеиная горка — там одни змеи сидят на лысом месте, на солнышке греются. Ни птицы, ни ящерицы, ни собаки туда не суются, — прошептал Вадик.

— Так, а какой идиот туда сунется, раз там одни змеи? — заметил Антон. — Фигня! Давай, кто следующий?

— Мне двоюродный брат рассказывал, — сказала Оля Пономарева, отпихнув в очередной раз руку Талгата, которую тот все приноравливался положить ей на плечо, — что в его деревне жила лет десять назад бабка. Все ужасно ее боялись. А когда

она померла, обрадовались, потому что считали, что она ведьма.

Только рано радовались. Родственники бабкин дом продали одной молодой семье. Прожили они там примерно с год — у них ребенок умер. Муж запил и как-то по пьяному делу жену зарезал. Его посадили. Дом опять продали. Въехала новая семья — пять человек.

Но тоже они все умерли, один за другим. Дети от болезни какой-то, у отца их сердце не выдержало. А мать последней с горя повесилась. Собрались тогда люди со всего этого села и решили дом ведьмин разобрать, чтоб никто там больше не жил.

Пригнали трактор, сломали стены, а как пол подняли, оказалось, что дом стоял на четырех детских гробах — по гробу на каждый угол.

Катька пискнула и полезла к сестре на руки, отпихивая от Маши Антона. У Маши, однако, были другие планы, и она Катьку на коленки к себе не пустила.

— Эй, отвали! Сиди где сидела.

Катька разозлилась, отползла в сторону и забилась в угол — страдать, кидая сердитые обиженные взгляды на сестру.

А из мрака раздался голос:

— Когда еще мама жива была…

Все вздрогнули. Они и не подозревали о присутствии еще одного, незваного участника сборища — Нади Солдатовой: оказалось, она тоже была здесь, сидела тихо в самом дальнем углу, куда не заглядывало пламя свечи. Она заговорила, ничуть не смущаясь:

— Мама рассказывала мне когда-то… А ей — ее мама. Это давно было, еще до войны. В здешних краях засуха случилась, все голодали. Особенно деревенские, которые победнее, с большими семьями. Хлеба на селе не стало. Старики поумирали. Кто мог, уходили в город на заработки. Чтоб хоть там перебиться, чем можно. Одни мамки с детьми дома оставались. На огородах работать некому, скотину пасти некому. С детьми маленькими тоже некому сидеть. И тогда явилась откуда-то из степи пришлая девочка — на вид обычная, только одежонка рваная, старая. И чумазая очень. Ее из-за этого и прозвали Чунькой.

Сказала Чунька людям в селе, что она сирота, одна на всем свете осталась. Родители у нее умерли, идти ей некуда. Ну, они пожалели ее — взяли в няньки, с чужими детьми сидеть. За работу кормили.

Поначалу все вроде хорошо было. Но только голодно. Никогда эта Чунька у людей досыта не ела — своим отдавали последнее, а ей уж — что придется.

И вот во всех домах, где она в няньках бывала, стали детки пропадать. Говорили сначала, что какая-то старуха-людоедка по дворам шастает, выслеживает, где детишки маленькие есть, и крадет их потом по ночам. Некоторых мамаш заподозрили, что они сами своих младенцев зарезали, чтоб себя и старших детей прокормить.

Но

был там в деревне один парень… Пошел он как-то ночью к своей подружке и случайно заметил, что Чунька младенца из хаты выносит. Она думала, никто ее не видит, а он за ней следил как раз. Чунька перекинулась свиньей-веприцей, встала над дитем, ручку надкусила и давай кровь пить.

Парень увидел это — заорал, всю деревню на ноги поднял. А Чунька младенца схватила и бежать. Деревенские за ней кинулись в степь, но догнать не смогли — Чуньки и след простыл. Наткнулись только на какую-то старую трухлявую колоду, а возле нее окровавленные пеленки. И больше ничего.

Так и вернулись несолоно хлебавши по домам. А Чунька-колода встала себе, отряхнулась и дальше по степи побежала. Она ведь не простая ведьма, а оборотень. Когда возле дома ночью что-то шуршит — это Чунька землю носом роет. Ее так просто не увидишь…

— Мааашаааа! — Из угла, где сидела Катька, донеслось тихое подвывание. Никто не откликнулся, не шевельнулся. Все сидели, замерев, прижавшись друг к другу, вслушиваясь в тихий говор Нади Солдатовой. Несговорчивая Оля сама придвинулась ближе к Талгату и повисла у него на плече, схватив за руку.

— А как эту Чуньку можно увидеть? — спросил Сашок.

— Обычному человеку — никак, — ответила Надя. — Вы все целыми днями можете мимо по двору ходить и хоть спотыкаться об нее. А она будет себе лежать на самом видном месте — и никто даже не подумает, что какой-нибудь березовый чурбачок, который под окошком месяц валяется, — веприца-оборотень. Зато ночью она встанет, прокрадется в дом и… Ам!

Тишину взорвал визг и дикое, истеричное рыдание. Свеча потухла. Все вскочили и заметались в темноте, не понимая, кто где и что происходит. Антон быстрее других оказался возле выключателя и, наплевав на конспирацию, зажег свет.

С перепуганными лицами, щурясь после мрака, смотрели они друг на друга: что случилось? А потом Маша увидела: ее маленькая сестренка, зареванная и вся белая, вжалась в стену душевой и, закатив глаза от страху, сползает вниз — вот-вот свалится на пол.

Маша подбежала к ней, схватила за руку. На хилой Катькиной лапке белел большой полукруглый след от укуса человеческих зубов. Розовые шорты, которые были на девочке, потемнели: Катька обмочилась со страху.

А Надя Солдатова стояла рядом и улыбалась своей обычной заторможенной улыбкой.

— Дура! Сука! — выкрикнула Маша. — Это же ты?!..

— Да я пошутила, вы чего? — удивилась Надя.

Дело могло окончиться крупной разборкой, но в коридоре хлопнула входная дверь — вожатые вернулись с совещания у директора.

— Валим! — крикнул Сашок, и все разбежались по палатам.

* * *

— Вот дура! Это ж надо — быть такой дурой! — повторяла Оля Пономарева, пока они вместе с Машей собирали посуду со столов. День выдался тяжелым — третий отряд дежурил по пищеблоку. — И чему их там только учат, в этих детдомах?!