Темная вода

Кент Ханна

Снаружи сверкнула молния.

– Ну, как знаешь, – пробормотала Нора, подобрав ведро, и, вновь покрыв голову накидкой, кое-как добралась до хижины. Там остановилась под навесом крыши, чтобы счистить грязь с босых ног. Из-за двери доносился голос Пег, женщина говорила тихо, заговорщически:

– Малый-то, Михял… Только глянь на него. Уродец как есть.

Нора похолодела.

– Да я слыхала, Мартин с Норой взяли к себе ребенка-калеку. А это правда, что он еще не ходит?

Бриджид.

Сердце у Норы заколотилось.

– Да, думаю,

и не будет ходить. Четыре года – и вот, пожалуйста! Знала я, что Нора взялась обиходить мальчишку и что, когда его привезли, он был еле жив, но чтоб такое… Он ведь и не в своем уме!

Нора почувствовала, как лицо ее вспыхнуло, несмотря на холод. Затаив дыхание, она приникла глазом к щели. Бриджид и Пег разглядывали мальчика.

– А священника она к нему не звала?

– Чтобы полечил? Я-то знаю, что священнику дана такая сила – кабы только захотел он ее в ход пустить. Но отец Хили – человек занятой, городской человек, жил почти всю жизнь не то в Трали, не то в Килларни, и очень я сомневаюсь, что есть ему дело до убогих мальчишек с ногами как плети!

Бриджид помолчала.

– Я Бога молю, чтоб мой исправным родился.

– Бог даст, родится здоровехонек. Ты себя смотри береги, не простужайся. Сдается мне, что ребеночек ослаб умом и руки-ноги у него отказали, когда мать его занедужила. Но пока жива она была, о том, что с дитятей неладно, речи не было.

У Норы упало сердце. Родственница сидит у нее в доме и хулит ее внука! Нора прижалась лицом к двери, сердце прыгало где-то у горла.

– Так, значит, от Норы ты это узнала?

Пег насмешливо улыбнулась:

– Да неужели? Нора о мальчике и словом никогда не обмолвится. Почему, думаешь, трясется она над ним, как наседка, держит взаперти и ни с кем из нас не делится тем, что с мальчиком? Почему, думаешь, как только муж ее скончался, она велела Питеру О’Коннору отнести мальчишку ко мне, пока еще толпа в дом не набежала? Да его никто и в глаза, считай, не видел, я ей даром что родня, так и то не дали рассмотреть, рассмотрела только в эти дни, и можешь себе представить, каково мне пришлось, когда рассмотрела я его хорошенько!

– Она стыдится его.

– Да, неладно с ним. Тяжело это, должно быть. Дочь померла – помилуй Господи ее душу, – и теперь вот этот хворый; и ухаживай за ним в одиночку.

– Но она сильная, Нора-то. Сдюжит.

Стоя за дверью, Нора могла видеть, как откинулась на спину Пег, как провела языком по беззубым деснам.

– Есть в ней стержень, в бабе этой, твердость есть. И все ж боюсь я за нее. Уж такая полоса ей выдалась темная – смерть и уродство это. Дочь померла, а сейчас и Мартин скончался, и дитя головой слабое от всего этого, порченое дитя.

– Питер О’Коннор говорил, что светилось возле урочища фэйри в той самый час, когда Мартин отходил. Говорил, что третьей смерти не миновать.

Перекрестившись, Пег бросила в огонь еще один кусок торфа.

– Упаси Боже. Хотя бывает, и почище вещи случаются.

Нора медлила в нерешительности.

По лицу ее стекали капли дождя. Мокрая накидка промочила платье. Закусив губу, она силилась расслышать, что еще они скажут.

– Нэнс приходила голосить по Джоанне?

Пег вздохнула:

– Нет, не приходила. Норина дочка замуж в Корк вышла, давно уж дело было. Там и похоронена, где-то возле Макрума, что ли. Нора о смерти ее узнала, лишь когда зять к ней заявился, ребенка ей привез. Вот горе-то было горькое: вечер, уже смеркается, хлеб в полях только собрали, и тут вдруг муж Джоанны на осле, и Михял тут же, к седлу ремнями приторочен. И говорит, что Джоанна истаяла как свеча и что он теперь вдовец. Да, извела Джоанну болезнь, так муж ее сказал. Однажды легла она с сильной головной болью и потом уже не встала. И чахла она, чахла, пока не исчахла совсем. А ему ребенка было не поднять, и, знаю я, родня его решила, что правильно будет отвезти Михяла к Норе и Мартину. Нора об этом молчала, но слухи ходили, когда привезли его, Михял оголодавший был. Худущий – кожа да кости, краше в гроб кладут.

Да как она смеет, думала Нора. Сплетничает обо мне в день похорон моего мужа! Распускает слухи о моей дочери! На глаза навернулись слезы, и она отпрянула от двери.

– Бедность не порок, чего ее стыдиться… – Ветер далеко разносил пронзительный голос Бриджид. – Нам ли не знать ее.

– Может, кто не стыдится бедности, а Нора-то из гордых; привыкла высоко держать голову. Вот замечала ты, что о покойнице она никогда не говорила? Моего мужа еще когда Господь прибрал, а я все говорю и говорю о нем, как о живом, будто он все еще здесь. Так он вроде и не покидал меня. А вот когда померла Джоанна, Нора как ножом ее от себя отрезала, даже имя дочкино у нее с языка не слетает. Наверняка тоскует она по ней, но воспоминаниями о дочери делится разве что с бутылкой.

– Она что, в кабак захаживает?

– Ш-ш… Не знаю уж, где Нора себе утешение находит, но, если бутылка мирит женщину с тем, что есть, разве есть у нас право ее осуждать?

Это было уж чересчур. Нора поспешно вытерла глаза и, сжав зубы, вошла в кухню – блеснули мокрое лицо и накидка. Прикрыв дверь, в которую рвались дождь и ветер, она поставила ведро на столик под заткнутым соломой окошком.

Женщины молчали. Интересно, догадались они, что я их подслушала, подумала Нора.

– Молока-то много надоила? – прервала молчание Пег.

– Испугалась она чего-то.

Стянув с плеч накидку, Нора села на корточки перед огнем и стала греть руки, стараясь не смотреть в сторону женщин.

– В былые времена и масла в долине было вдоволь, – пробормотала себе под нос Пег, – а теперь каждая вторая корова – порченая.

Подал голос Михял, и Нора, с облегчением оттого, что появилось дело, поспешила вынуть ребенка из его тесной колыбели.

– О, да ты великан! Вишь, какой тяжелый!

Пег и Бриджид переглянулись.

– О чем говорили? – спросила Нора.