Темной ночью
Шрифт:
Некому стонать?"
Но он стонет. А в промежутках между приступами терзающей боли, должно быть, молится. По крайней мере, говорит неразборчивой скороговоркой что-то, похожее на молитвы.
Эти молитвы дали новую пищу мыслям Никонова.
Есть темные, изуверские секты с безумной мистикой и страшным, почти дьявольским ритуалом. Они гнездятся в глухих, непроезжих местах, где никто не мешает духу властвовать над телом и служить Богу так, как велит этот дух. Может быть...
Решение созрело. Извозчика будить пока еще незачем. Он, кажется, глуп и, во всяком случае,
Теперь, когда Никонов решил, наконец, стать лицом к лицу со странной загадкой, -- прежний мертвенный ужас как-то потускнел, слинял, и вернулась возможность действовать смело и даже нагло.
Осторожно, сдерживая дыхание, Никонов опять выполз из клетки и, не разгибаясь, стараясь занимать как можно меньше места у самой стены, пробрался в узкий, заваленный разным хламом, закоулок между клетью и избой. Не увидел, но нащупал руками в обмазанной глиной стене низкую дверь и приник к ней ухом.
Там шевелился кто-то живой. Может быть, бился уже без сознания, в предсмертных судорогах, потому что стонов и шепота больше не было слышно.
Никонов нажал дверь плечом. Она всколыхнулась, но не открылась, и звякнул на пробое тяжелый висячий замок, как в тюрьме.
И вдруг полоса красного света упала в закоулок, трепещущие тени побежали по облупившейся стене, с прежней яростью залаяла охрипшая белая собака.
Хозяин стоял с фонарем в руке, и фонарь покачивался слева направо, а освещенная снизу большая темная борода вздрагивала и шевелилась.
Никонов выпрямился, быстро, как на пружинах. И с незнакомой гибкой упругостью во всем теле протянул вперед сжатые кулаки, для защиты и нападения.
– - Кто здесь заперт у тебя? Говори, ты...
Хозяин поднял фонарь вровень с лицом, осветил Никонова и сказал ему своим сухим и неподвижным голосом:
– - Кого запирать? Вы бы спать легли...
Но на последних словах голос сорвался, -- и теперь было ясно, что хозяин тоже волнуется и только скрывает это силой своей огромной воли.
– - Не лги... Я знаю!
– - настаивал Никонов.
– - Я знаю, что здесь есть кто-то. И его мучают, пытают. Где ключ?
Хозяин отрицательно тряхнул толовой.
– - Нету ключа. И за дверью никого нет. Так это... Ветер стонет.
– - Лжешь! А почему у тебя руки дрожат? Ты боишься? Дай ключ!
– - Я не боюсь. Не на мне грех. А вы спать идите. Завтра встанете раненько и уедете. Какое вам дело?
Никонов колебался. Поднять тревогу, разбудить всех обитателей Кочек... Но, может быть, они все -- сообщники.
Он засунул руку в пустой карман пиджака.
– - Послушай. Открывай добром, или я стрелять буду.
Волосатое лицо усмехнулось.
– - Пожалуй... Не боюсь я. Сердце-то у вас, видно, жалостное? Ну, скажу я вам так: не ветер стонет, а человек лежит там и смертную муку терпит. Живой человек.
– - Да как же ты...
Никонов готовился ко всему, и все-таки его поразило это внезапно вырвавшееся признание.
Покачивался фонарь. Дрожало в нем пламя нагоревшего сального огарка. За спиной хозяина,
– - Да как же ты...
– - повторил он еще раз и, смутившись, вытащил руку из кармана: -- Ведь это -- преступление!
– - Так... Правильно...
– - отчетливо выговорил хозяин.
– - Грех. И вспомянется он еще на ком-нибудь, -- этот грех.
Мужик замолчал. Молчал и Никонов, и черная стена тьмы придвигалась все ближе. Если бы хозяин тоже начал кричать, ругаться, было бы лучше. А он только переждал долгую паузу и продолжал говорить, не возвышая голоса и не глядя на Никонова.
– - Вот, вы в барской пролеточке ездите... и спинжачок на вас... Стало быть -- барин. Совсем вам наши мужицкие-то горести и не нужны. Все спят -- и вы бы спали, по-хорошему. А вы огорчаетесь. Чего ради?
– - Послушайте... Барин я или нет -- это, конечно, все равно. Душа-то ведь и у меня есть. И если я слышу, что человек страдает, должен я знать, наконец, что здесь такое... за этой дверью...
И Никонов опять почувствовал прилив гнева и ненависти к этому человеку, который так спокойно смотрит на его возмущение. Он договорил, задыхаясь и опять крепко сжав кулаки, так что ногти вонзились в мякоть ладони:
– - Вы должны... понимаете... вы не имеете права... Кто здесь?
– - Мужик там. Черный человек, не ваш. Хотел выше подняться, да крылья обломались.
– - Как же вы смеете...
– - Нет, нет. Не надо открывать без нужды. Тревожить его. Брат у меня там... Без ума он.
– - Брат? Без ума?
– - не сразу схватывая мысль, протяжно повторил Никонов.
– - Я все-таки не понимаю. Он... помешанный?
– - Убогий. Ум-то весь люди добрые по кусочкам у него разворовали.
Слова были темные, как ночь. Но, должно быть, в словах этих жила правда. По крайней мере, Никонов сразу поверил им. Поверил, но не понял.
– - Вы должны рассказать мне... И все равно, это невозможно, возмутительно... Разве можно запирать на замок одного больного, без помощи, в какой-то конуре?
– - Так. Не хорошо ему там. В больницу возил. Разов пять возил. Веревками к грядке прикручивал, чтобы не бился. Не приняли. А людей он не любит -- прячется, когда спокоен. Ну, когда накатится то, еще своих домашних, ничего себе, терпит. А на чужих бросается. И все зубами норовит за горло... за горло... как волк.
– - Но ведь это значит...
– - начал соображать Никонов, -- это значит, что вы его заперли для того, чтобы он не бросался на нас, приезжих? Да? Когда мы стояли под дождем и ждали, вы заперли его? Да?