Темные изумрудные волны

Московцев Федор

– А что вы чувствовали, когда принимали убитых вами людей?

– ?!

– Понимаю. Такие, как вы, оборотни, ничего не чувствуют, когда разглядывают своих жертв. Не надо делать удивленное лицо, вас-то я вижу насквозь. Обычный уголовник, убивец. Ничего особенного. Не дотягиваете вы даже до мало-мальски серьёзного преступника, каким себя воображаете. Рекомендую прекратить весь этот цирк, и приступить к признаниям. Чем раньше вы начнете говорить, тем больше я смогу вам вытребовать по ходатайству, как бы мне этого не хотелось. Но, таковы правила. Преступники, помогающие следствию,

вправе рассчитывать на некоторые поблажки. В этом ваша презумпция, если хотите.

– На что же я могу рассчитывать?

– Ну… если в вашей камере будет одна лампочка, могу вам вытребовать две.

Началась перепалка. Андрей заявил, что не может сосредоточиться в обстановке, когда над ним довлеют, его прессингуют, пытаются сломать. Следователь требовал прекратить уловки, которые, во-первых, бесполезны, а во-вторых, губительны для обвиняемого.

– Я сделал всё, что мог, – обреченно сказал Андрей. – Я готов был сотрудничать с вами, всеми силами хочу помочь следствию. Пытаюсь говорить на понятном вам языке, но вы меня не понимаете. Мне нужно отдохнуть, у меня разболелась голова.

– Вы решили упорствовать, чтобы затруднить работу следствия. Считаете, что с вами плохо обращаются. Я дам вам возможность понять, что сегодняшний день был самым светлым днем вашей жизни.

С этими словами следователь начал заполнение протокола. Писал он долго. Закончив, передал Андрею бумагу. Прочитав о том, что второго июня находился на работе, откуда отлучался на час, чтобы съездить домой, он поставил подпись, а в нужном месте написал: «с моих слов написано верно, мною прочитано».

– Прошу учесть, – зловеще произнёс следователь, – в следующий раз вам придётся говорить, как бы сильно не болела ваша голова, набитая воспоминаниями об убийствах, и планами новых преступлений.

Прежде чем поставить букву «Z» под своими показаниями, исключающую возможность написания чего-то лишнего, Андрей сказал:

– Добавьте, что дату, о которой вы спрашивали, я увидел в этом самом календаре, на котором не указан год. Кто знает, может, там попутаны дни недели, в этом бестолковом календаре. Если я увижу другой календарь, возможно, вспомню о совершенных убийствах и других злодеяниях.

Выхватив протокол, следователь собственноручно написал букву «Z».

Выходя из кабинета, Андрей мельком взглянул на дверную табличку.

«Старший следователь СУ СК Сташин Константин Анатольевич»

Эта фамилия долго крутилась у него в голове. И только в камере до него дошло.

«Вика Сташина! Это её муж! Она ведь говорила, что он работает в прокуратуре. Вот это номер!»

Глава 49

Гнетущая, напряженная тишина воцарилась в камере. Никто не шевелился, как будто все умерли. Уже далеко за полночь, а он никак не мог заснуть.

Вспоминая всё, что Трезор рассказывал про заключенных, сотрудничающих с милицией, Андрей пытался придумать, как ему действовать. Трезор говорил так: нужно сначала их вычислить, затем восстановить против них остальных сокамерников, чтобы продажные шкуры не смогли выполнить свою подлую работу – издевательствами сломать человека,

заставить подписать всё, что угодно, лишь бы обеспечить себе более менее человеческое существование. Если удастся разгадать настроения группы, и, разоблачив ментовских прихвостней, выставить их в нужном свете перед остальными, они не посмеют действовать. Но, в таких случаях человека, которого нужно обработать, переводят в другую камеру.

Андрей их вычислил. Трое неприятных типов – Оглоблин, Фролкин, Шишаков. Своими инсинуациями они попытались восстановить против него остальной коллектив. Выяснив, что отец – полковник милиции, они принялись оскорблять Андрея, делать намёки на то, что вот он, милицейский стукач.

Еще один факт подтверждал догадку о том, что именно эти трое – ментовские подстилки. Прошлой ночью было «маски-шоу». В камеру ворвались люди в камуфляже и масках, и стали избивать подследственных резиновыми дубинками, взятыми наоборот. Били ребристыми ручками дубинок, так больнее. Избиение было жестоким, а тем троим – Оглоблину, Фролкину, и Шишакову – досталось меньше всего.

Сокамерники рассказали, что маски-шоу устраиваются слушателями высшей следственной школы – будущим следователям прививается правильное отношение к подследственным.

Страх нашел лазейку в сердце Андрея, но он старался не замечать его, или, по крайней мере, не давать повода окружающим думать иначе, чем он хочет. Этой ночью было особенно тревожно. Тишина, а кажется, что где-то грохочет гром. Странная тяжесть сдавила грудь, в глазах потемнело. Тьма наползала, наползала… дышать нечем…

Андрей отвернулся к стене. Промелькнула чья-то тень. Ловкие руки надвинули одеяло на голову, и тотчас посыпался град ударов. Кто-то держал руки, ноги. Он закричал, но ему сильно сжали рот, откинув голову назад. Множество кулаков отбивали на нём свирепую дробь. Шея хрустнула. Били ожесточенно, ругались между собой, когда удары доставались тем, кто держит.

Было во много раз больнее, чем во время избиения курсантами. Били дольше, и более жестоко. Страшная, невыносимая боль, и страх, что вот сейчас убьют.

Наконец, кто-то скомандовал: «Всё, харэ!». Они разбежались по своим койкам. Андрей громко застонал, и тут же сиплый голос произнёс зловеще:

– Закрой пасть, сучара!

Андрей уткнулся в подушку. Два передних зуба, казалось, сами вылетят. Он хлюпал, и подушка хлюпала – от слёз и крови. Больно было пошевелиться, даже дышать было больно. Но хуже этого оказалось ощущение того, что подло обошлись. Пускай бы избили, но лицом к лицу, при свете дня! Пусть был бы неравный, но всё-таки бой!

Андрей рыдал в подушку, и от каждого содрогания по телу, представлявшему собой открытую рану, проходила мучительная боль. Только б не издать ни звука!

Тут он увидел яркий свет. Свет ширился, заполняя все уголки помраченного сознания. Боль потихоньку отступала. Появились видения. Вот с Оглоблина тонким ножом сдирают кожу, отрезают пальцы, кисти, руки. Вот Фролкина сажают на кол. Вот колесуют Сташина. А вот Шишакову, поджариваемому на медленном огне, отделяют ребро, и засовывают в его вопящий от дикой боли рот.