Темные изумрудные волны
Шрифт:
– У вас большой талант, – несмело произнес Андрей, придя в себя. – Но мы не можем тут надолго оставаться. У нас программа – мы должны осмотреть достопримечательности.
– Тебе смотреть достопримечательность, ей остаться и работать со мной. Иначе нет портрета, параход.
– Мы вам заплатим, – возразил Андрей. – Оставим задаток и пару фотографий.
– Мне не нужны макути! – взвизгнул старик. – Я творить шедевр, потому что я великий мастер, а не чатлах.
Тут старик понес такую околесицу, что стало жутко. Он отлучал потенциальных клиентов от святого, проклинал их именем Сфер,
– Внимание, маэстро! Девушка уходит, художник остаётся с фотографией. Иначе никак, болт.
И сделал вид, что уходит. Между тем, он чувствовал, что силы покидают его. Острое воображение рисовало ужасные картины: вот он, обвитый корнями мандрагор, засасывается ими в подземелье, а Катя, связанная, лежит на полу мастерской, и старик, маньяк из маньяков, в своем желтом балахоне, страшный, с желтыми вращающимися глазами, склонился над ней в глумливой позе.
Не услышав ответа, Андрей развернулся и направился к Кате. Опередив его несколько неуклюжей, но быстрой походкой, старик встал на пути.
– Настоящий художник писать с натуры. По фото – не получается портрет.
– Послушай, всё это пустое, сказки венского леса. Ты великолепно рисуешь без живой натуры, – сказал Андрей, показывая на картины.
– Ай, батоно! Мой душу мотал. Все люди тут сидеть, пока я их рисовать с натуры.
– Мы – не все. Мы тут не сидеть. Мы оставить фото и уйти.
– Без натур нет портрет. Как работать, не видя, что писать?! Толстой войну прошел, иначе как роман «Войну и Мир» написать?
Андрей вспылил:
– Ходячая астролябия, ты со своими звездами совсем свихнулся. Толстой в Отечественной войне не участвовал.
– Ихвис толма, вай ме, что говоришь! Ай, сиафант! Кто ж за него тогда участвовал?! Гога и Магога?!
– Кто-кто, – недовольно проговорил Андрей. – Конь в пальто! Толстой еще не родился, когда шла война с Наполеоном.
– Гоими, вот чудак! Как не родился? Кто ж за него писал, если он не родился?
И у них разгорелся ожесточенный спор. Устав от объяснений, Андрей зажал уши руками и сказал, что ему нужна картина, написанная воображением. Не нужна копия, потому что есть живой, неповторимый оригинал. А требуется игра воображения, чтобы привнести в портрет некоторые детали… Старик замолчал. И Андрей объяснил, что это должны быть за детали.
– Келдым-белдым! – проговорил старик, дико вращая глазами. – Мы с девушкой оставаться писать картину, к вечеру будет все готово. Мамой клянусь!
С этими словами он поднял обе руки и странно ими задвигал. Его жестикуляция напоминала магические пассы. Андрей почувствовал, что слабеет. Ноги его подкашивались. Тут подошла Катя, молча взяла его за руку и повела на выход. От её прикосновений Андрей словно очнулся. Посмотрев недружелюбно на старика, он обвел взглядом мастерскую, и, пропустив вперед Катю, вышел вслед за ней.
– Гуль-мангуль! Агла-магла! – услышали они уже на улице.
Обернувшись, увидели старика. Он приближался к ним походкой, поражавшей
Сказав Кате, чтобы возвращалась в машину, Андрей обернулся и встретил старика холодной усмешкой:
– Ну что, звезданутый?! За бешкешем прибежал? Очень кушать хочется?!
Остановившись в двух шагах от Андрея, старик Газнели воздел руки горе, и скрюченные пальцы его сделались похожими на когти. Засалившийся до блеска балахон распахнулся, обнажив тощие кривые ноги, едва прикрытые рваными подштанниками, и художник показался неким нищенствующим магом, вечным и очень древним, поддерживающим свое перманентное существование пожиранием младенцев и черными колдовскими молитвами. Глаза его сверкали.
– Эласа, меласса! Варух, барух!
Нагромождая безо всякой меры замысловатые поговорки и образы, старик сообщил, что чудище Иезекииля, которое он только что дорисовал, подмигнув красным глазом, приказало ему согласиться на сделку. Поэтому он так сильно торопился. Итак, ему нужны фотографии, задаток, и еще раз объяснение.
С вершины холма они смотрели на несравненную чашу, на дне которой лежит, как драгоценность, величественный Сухуми, а над ним гигантскую розу вечерней зари. Вдали, в море света, вершины гор были столь же прозрачны, как само небо. Черные сосны поднимали к небу свои неподвижные вершины. Андрей улыбнулся, ощутив мир и безмятежность этого вечера. Катя была грустна. Взглянув на неё, он в который раз отметил тонкое совершенство её лица, открывшееся особым образом в этот день, когда была выполнена её просьба. На этом лице жизнь и деятельность души оставили свой след, не нарушив его юной и свежей прелести. Лучи света играли в её волосах, уложенных в красивую прическу, тень от лавровых деревьев падала ей на глаза, смягчая их блеск. Тускло мерцало монисто.
Он пытался отыскать взглядом, у подножья цветущих склонов, тот невидимый уголок, где они сегодня были с Катей. Там, у безумного художника, был заказан портрет, на котором она будет изображена такой, какой Андрей мечтает её видеть всегда. Куда-то вглядываясь вдаль, она сделала шаг вперед. Любуясь смело открытой линией её затылка, он подошел к ней сзади и обнял. Она провела ладонью по его кисти и взяла его руку в свою.
– Почему ты скрываешь от меня то, о чём шептался с художником, что за дух тайны мировой?
– Эласа, меласса, секрет, слушай.
Она повернулась к нему лицом, и, обняв его шею, тесно прижавшись, упрямо сказала:
– Я требую признания!
– Я… тебя… люблю, – ответил он с расстановкой.
– Ну, знаешь… хотя… тоже неплохо, я это поддерживаю.
Держась за руки, они дошли до ресторана, мимо благосклонно склонившихся пальм, самшитовых деревьев, грабов, орхидей, олеандров, обвеваемые запахами ночных цветов, полыни, и эвкалиптов.
Зал был заполнен наполовину. Играла тихая музыка. В этот раз они заказали все одинаковое – горячие хачапури, чанахи, салат по-гречески и домашнее вино.