Темный инстинкт
Шрифт:
— Я не хотел! Я! Потому что… — Корсаков вдруг запнулся. — В общем, в моей жизни многое уже изменилось.
— И что же изменилось?
— Я не буду отвечать на этот вопрос.
— Чтой-то вдруг? А если я бланк заполню и конвой вызову?
— Да вызывайте! Вызывайте, ну! Идиот! — Глаза Корсакова сверкнули. — Только учти; это тебе так не пройдет — невинного человека в камеру бросать. Совсем оборзели! Попробуйте арестуйте меня, я.., я голодовку объявлю, и пока в камеру не войдет судья или прокурор и не скажет, какие есть доказательства моей вины в том, что я не делал, я…
— Ладно,
— Мы по-прежнему друзья. Она так хотела. А друзья имеют правило приходить на помощь в трудную минуту.
— Неужели? Как сентиментально. И у кого же из вас эта трудная минута настала? Кто кому помочь собрался? — Сидоров достал из кармана пачку сигарет и щелкнул зажигалкой. — Ей четвертый муженек надоел? И ты решил помочь избавиться?
Корсаков хрустнул пальцами. На лице его отразилась борьба: он решался сказать что-то, видно, очень для себя важное.
— В сентябре, только не сейчас, а.., два года назад, — он снова сглотнул, — в сентябре в автокатастрофе…
— Ну что в автокатастрофе?
— На двадцать третьем километре Ленинградского шоссе погибла моя жена Корсакова Наталья Николаевна, — он опустил голову. — И мой двухлетний сын. Они ехали в Шереметьево на такси встречать меня. Ваню не с кем было дома оставить, и Наташа думала.., что я буду рад.., рад его увидеть. Поэтому и взяла с собой. А в них врезался дачник на «Москвиче» — у него стало с сердцем плохо прямо за рулем и… Там все погибли: и мои, и таксист, и этот старик… Все. В ГАИ мне потом сказали — несчастный случай. Судьба. А я их не дождался в аэропорту — думал, не приехали встречать, поймал частника и по Ленинградке до Москвы,.. А там авария на шоссе. «Скорая» с мигалкой. Я вышел — там пробка была на дороге, вышел посмотреть и.., и увидел, как их забирали. У Наташи все лицо было осколками изрезано, я ее сначала даже не узнал. А сын… — он закрыл лицо рукой.
В кабинете повисла гнетущая тишина. Сидоров затушил сигарету — раздавил о стол, точно таракана. Бросил окурок на пол. Он прятал глаза.
— Сентябрь для меня такой месяц.., тяжелый. Я себе места не нахожу. — Корсаков говорил теперь словно сам с собой. — Все думаю: почему такое со мной случилось?
Именно со мной? За что? А Марина — она понимала, как мне больно… Вернее, не понимала, но все равно хотела помочь. Вполне искренне. И она позвала меня, ну чтоб я не был один, сам с собой в этом сентябре. И я был рад, что она меня сама позвала.
Сидоров встал, подошел к окну, налил из графина воды в мутный стакан. На Корсакова он по-прежнему не смотрел.
— На, выпей.
— Не надо мне ничего.
— Выпей, говорю, вон побелел даже весь.
— Пошел ты.
— То, что ты мне сейчас рассказал, парень, конечно, грустная история. — Опер взболтнул воду в стакане и полил засохший кактус на подоконнике. — И поверь, мне очень жаль, что.., что тебе довелось такое пережить. Такой ужас. Но дело все в том, что это два года назад было, а Шипова убили — и четырех дней не минуло. И я не вижу причины, почему бы тебе, как теперь оказалось, человеку вдовому, свободному, не вспомнить о том, что…
— Пошел ты! — Корсаков дернул головой так, что
— Я выслушал, и поверь — соболезную тебе, Дима, не дай бог никому ребенка потерять.
— Пошел ты со своими соболезнованиями! Ну сажай меня, арестовывай, я больше все равно ничего не скажу.
Я его не убивал! Не убивал! И доказательств у тебя никаких нет, потому что.., потому что их вообще против меня быть не может — я его не убивал!
— Ну, не убивал, и чудесно. Зачем так нервничать? — Сидоров вернулся к столу и убрал свои бумажки в ящик. — Видишь, как мы с тобой обстоятельно поговорили? Многое друг о друге узнали. И хорошего и грустного.
— Я одно узнал: какой ты подонок, что так с людьми обращаешься.
— Не надо оскорблять представителя власти при исполнении.
— Пошел ты, представитель власти! — Корсаков был взбешен.
Сидоров покачал головой:
— Ай-яй-яй, а еще интеллигентный человек. Музыкант, пианист, продюсер. Да я, может, живого музыканта первый раз вижу. А ты так.., и вы так себя ведете. Шесть раз уж меня послали. А я — заметьте — ни одного черного похабного слова вам за всю нашу беседу.
— Да лучше бы ты орал тут на меня, чем так издеваться!
— Разве недоверие — это издевательство? — Сидоров холодно улыбнулся. — А что ты сам сделал, чтобы это недоверие разрушить, а?! — рявкнул он вдруг так, что в окне звякнула фрамуга. — Что? У вас человек убит, считай что в доме, а вы? А ты? Ты хоть чем-то помог следствию? Хоть пальцем о палец ударил, сообщил следствию что-нибудь путное? Заладил, как попугай, про какой-то лодочный мотор! Где ты был с десяти до двух часов в тот день? Ну?!
— Нигде. То есть.., как обычно — в саду, в доме. Хотел в город съездить, кое-что купить надо было, но не поехал.
— Почему?
— Не знаю. Жарко было. Просто загорал, ну и разморило.
— Разморило его! А остальные? Кого ты видел? Кто чем был занят?
— Не помню.., нет, погодите-ка… — Корсаков торопился теперь так же, как и Сидоров. Гнев, выплеснутый им после рассказа о пережитой трагедии, которая не произвела на сыщика особого впечатления, теперь сменился какой-то лихорадочной угодливостью. Так любой, слабый духом человек, у которого отсутствует алиби и которого начинают подозревать в таком тяжком преступлении и грозят немедленным арестом, старается словно бы задобрить следователя: рассказать ему о том, что и другие могут без всяких колебаний быть втянуты в этот проклятый круг подозрений, угроз, недоверия и страха. «И другие тоже, почему только я?!»
Сидоров на такой эффект и рассчитывал и поэтому жал теперь на свидетеля, из которого так и не удалось сделать пока «подозреваемого номер один», вовсю:
— Ну? Я жду, кого ты видел? Кроме Новлянского, который ушел за дом вместе с Шиповым? Зверева видел? — он кивнул на стену.
— Нет. Они вроде бы с Алисой на озеро ходили.
— Откуда тебе это известно?
— Майя Тихоновна сказала. Хотя нет, это еще до завтрака было.
— Так, информация гражданки Даро Майи Тихоновны, так и запишем. А она сама что делала?