Темный мир
Шрифт:
Но факт.
Солнце скрылось за дымкой, это и к лучшему — не будет контрастных теней. Честно, я не очень хороший фотограф… как шахматный игрок: очень посредственный, но внимательный, старательный и аккуратный. За это меня даже пару раз хвалили…
В общем, в поисках лучшей точки для съемки лабаза я отступал и забирал влево, глядя в экранчик аппарата, а не под ноги и не по сторонам. Кустик, еще кустик… и вдруг я оказался за каким-то штакетником по грудь высотой, неровным, беленным известкой, оскаленным, — оглянулся… и тут, ребята, я вам точно
Короче, все было как в кошмаре, про который я недавно рассказывал. Не было комнаты — было что-то вроде загона с калиткой, в которую я и впятился. В загоне стояла девочка в коричневом платье и клеенчатом светлом фартуке. Она стояла неподвижно и смотрела в мою сторону, но куда-то мимо меня, мимо и поверх. Руки у нее были ненормально длинные, до колен. На скуле и щеке виднелся старый шрам.
Я, кажется, начал очень медленно падать на спину и хаотично заерзал почти на месте, чтобы как-то вернуться к вертикали, потом отступил немножко, и тут за кустами раздались шаги. Всего оружия у меня был фотик, но и он выпал из рук и, стукнувшись о землю, выплюнул из себя батарейки.
В калитку вошла оскаленная собака. Она была грязно-белого цвета, с очень толстыми ногами — и, кажется, у нее был горб. Или это шерсть стояла дыбом. Собака хакнула, чуть наклонила голову и с места прыгнула на меня. Я даже не успел шевельнуться. Я вообще ничего не успел. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.
— Хукку, — сказала девочка.
Собака остановилась в воздухе и медленно опустилась на землю.
— Эи суо, Хуку.
Голос ее был ровный и гнусавый, будто ее с детства мучили полипы в носу.
Собака полностью потеряла интерес ко мне, села и принялась чесаться.
— Он хороший, — сказала девочка то ли мне, то ли собаке.
Мы оба кивнули. Я сглотнул и задышал.
Дальнейший обход хозяйства я совершал в сопровождении Лили (так звали девочку) и Хукку. Не могу сказать, что это помогало в научной работе и восстановлении душевного равновесия.
Лиля была аутисткой — не такой, как в кино, где это всегда капризные гениальные дети, которые не могут добиться понимания у безжалостного и слишком быстрого мира взрослых, — а нормальная сельская аутистка с запасом в сорок слов, приспособленная чистить свинарник или собирать грибы; правда, то, что она умела, она делала хорошо. Я посмотрел, как она чистит. Я бы так не смог.
Еще в школе, когда я увлекался психологией пополам с научной фантастикой, мне попался некий труд (название и автора я благополучно забыл), где объяснялось, что правы и материалисты, и эмпириокритики и что любой человек живет только и исключительно в собственном внутреннем мире, «программной модели Вселенной»; и от того, насколько полно и правильно эта программная модель описывает материальный мир, зависит жизнь этого человека и его процветание.
Похоже, что Вселенная Лили вполне описывалась
В общем, объяснить ей что-то было трудно, а заинтересовать чем-то — просто невозможно. Лиля была самодостаточна в своем коконе. Лиля была бесподобна в том, что умела. Лиля не нуждалась во внешнем подтверждении своей уникальности. И все это — безотносительно меня, равно как и всего остального человечества. Человечество могло в одночасье сгинуть — Лиля бы этого не заметила и ничего от этого не потеряла.
Впрочем, кое в чем Лиля действительно оказалась бесценна. Пасеку я без нее не нашел бы.
Представьте себе семь толстенных ив, растущих вокруг травяной полянки (посреди полянки стояли ящик и бочка — надо полагать, со всякими дымогарами и масками). У каждой липы невысоко от земли было утолщение обхвата в полтора-два, и в каждом утолщении зияло дупло. Где и жили маленькие, но стремительные дикие пчелы.
Вообще на пасеках очень хорошо пахнет. На мой нюх, это вообще едва ли не лучшее место на свете. Но вот здесь меня почему-то дергало, что-то примешивалось к общему запаху, заставляя нервничать и морщиться…
И там, на пасеке, когда я уже вволю поснимал и общие планы, и отдельных пчелок на летках, меня чуть было второй раз не хватил святой Кочур; то ли ветер резко дунул (да, кроны зашумели), то ли я так неловко повернулся — но вдруг прямо на меня вывалилась на веревочке моть, она же мотря, — хворостяное пугало то ли от птиц, то ли от недобрых духов, то ли от тех и других сразу. Висит такое на высоком суку, раскачивается — и вдруг как прыгнет…
Это было то самое чудовище из моего сна.
8
Хороший повод вернуться к лодке и посидеть на причале… Меня давно так не трепало, и я боялся сорваться. Хотя все говорят, что у меня нервы как веревки. И что доходит до меня как сквозь кирпич. И то и другое правда. Но вот иногда…
Я курил, старался унять дрожь и жалел, что здесь нету Инки: мы бы с ней забрались в сено… там поодаль я видел недоеденные стожки сена… Это при том, что с Инкой у нас ничего еще не было, кроме подмигиваний и симпатии, — но я был на сто двадцать процентов уверен, что все так бы и получилось, и очень хорошо бы получилось, само собой и так, будто именно этого в жизни и не хватало. Но вот беда — Патрик была так далеко…
Она мне через несколько дней — когда мы сидели в подвале — рассказала, что в это же примерно время испытывала страшное возбуждение вплоть до галлюцинаций, но возбуждалась она не на меня, а на кого-то невидимого или незнакомого, потом однажды она вспомнила лицо, но тут же забыла; единственное, что осталось, — это то, что она этого человека прежде не видела, а видела уже после событий, до которых я еще не дошел.
Я это сразу тогда, в подвале, и записал в блокнот. Патрик же на следующий день забыла рассказанное начисто.