Темный мир

Лазарчук Андрей Геннадьевич

Памятней прочих — и веселей!

Я играл на гитаре, как на дикарском банджо, и думал: ну лишь бы струны не лопнули!

Мама Тима уставила стол пирогами.

Чаепитие чинно прошло, как встарь.

Поминали пристойными Тима словами,

Ну а, перекурив, перешли на вискарь.

И завыла вдруг Бидди, дербаня душу:

«Ах ты жмурик мой, чистенький, сладенький — страсть!

На

кого покинул нас, Тим, дорогуша…»

Рявкнул Пэдди: «Эй, солнце, захлопни пасть!»

И хором, и Ирина Тойвовна с нами:

— Чокнемся, парни!

Выпьем, девчонки!

Тима помянем достойного!

Кружка о кружку бьется звонко

— Пьем за здоровье покойного!

И тут я почувствовал, что голосок мой, хоть и слабенький, но противный, сейчас кончится, а впереди еще два куплета, и перешел наречитатив: Тут Мэгги, губенки поджав, занудила:

«Биддичка, ты не права, мой свет».

А Бидди ей как звезданет по рылу!

Нокаут — вот лучший ирландский ответ.

Эта забава заразней сыпи

— Бабский не бабский — вскипел мордобой.

Выплюни зубы, чокнись и выпей.

Хей! Целым никто не уйдет домой.

А пока они пели припев — орали припев — нет, очень громко, срывая голоса и заходясь от восторга, орали припев! — я чуть-чуть отдохнул.

В Микки швырнули бутылкой — мимо!

Он увернулся — ай молодца!

А виски разбрызгался прямо на Тима,

От вымытых пяток до морды лица.

Труп задрожал, пятернями зарыскал,

Сел во гробу и сделал вдох.

Выдохнул: «Хрен ли хлестаться виски?

И мне не налили — прям будто я сдох!»

^[1]

И когда они снова орали припев:

— Мордой об стол, кулаком по ребрам,

Кружкою по подоконнику…

Славятся дублинцы нравом добрым

И уваженьем к покойникам!

Я делал так: «Уа! Уа-уа! Уауауау-а!»

— Эх, хороша песня, — сказал Петрович, поводя плечами. — И эх, Арина, забыли мы с тобой сплясать! Ну да еще не поздно!

— Поздно, поздно, — сказала она. — Угольки уже чуть дышат.

И они побежали в баню.

Мы с Хайямом улеглись на чердаке, на толстых сенных матрацах, девчонки — в большой горнице, а дед с Ириной так, по-моему, и остались в бане, шалуны.

— Костян! — позвал Хайям.

— Ы? — мне так хотелось спать, что язык не работал.

— А вдруг это правда?

— Ну.

— Тогда что получается?., тогда получается, что…

— Дураков, каких мало, — подавляющее большинство, — сказал я.

— Что?

— Десять тысяч тонн. Каждый. Не бывает.

Но стоят.

— Ты бредишь?

— Сплю. Брежу. Хожу во сне…

Во сне я действительно куда-то шел. Под ногами светилась трава, а где не было травы, переливались подземным светом прозрачные камни. Я что-то мучительно искал…

Потом мне приснилось кантеле Вяйнямейнена, сделанное им из черепа гигантской щуки, от звуков которого все люди кругом падали на светящуюся землю и засыпали. Только я один мог сопротивляться этому чудовищному зову сна. Слепой череп щуки, черный, лоснящийся, с отчетливыми сколами, трещинами вокруг дырок, куда были вкручены колки, и затейливыми швами между костей, подрисованными не то пылью темной, не то мокрой грязью, череп с оттопыренными жаберными дугами, слегка вывернутыми, словно кто-то буквально секунду назад еще держался за них пальцами и вот — отпустил — этот череп размером с танк висел невысоко над землей, не без изящества поворачиваясь из стороны в сторону, ловя меня раструбом открытого зубастого рта. Зубы и челюсти были украшены мелким неразборчивым двуцветным орнаментом. Струны слегка подрагивали, и было в том нечто непристойное. Я достал гранату, но она песком рассыпалась в руке. Никакое оружие я не мог удержать…

Не помню, чем все кончилось. Наверное, я все-таки победил.

9

На обратном пути мы попали в туман. Как раз напротив столбов.

Было утро, и не такое уж раннее: часов девять. Воздух был прохладный, вода — тем более. Эти озера никогда не прогреваются. Ветра не чувствовалось совсем, и поверхность была как совершеннейшее зеркало, и только от лодки бежали усы-волны. Я опять сидел на самом носу, но теперь устроился так, чтобы смотреть вбок и вперед. И увидел, что вода впереди стала как молоко, в котором ничто не отражалось. Через минуту мы в молоко это вплыли… Сначала оно даже не доходило до бортов, я опустил руку и ощутил холод — будто эту туманную пленку сюда пригнало с ледника. Потом молоко подернулось рябью и стало похоже на облака, когда на них смотришь с самолета. А потом — оно перелилось в лодку, еще с полминуты наши головы торчали над поверхностью, но скоро накрыло и их.

И дед сразу заглушил мотор.

— Петрович? — позвал я.

Звук голоса был не мой, я его не узнал. Гулкий, как будто я говорил в гитарную деку.

— Постоим, — понял меня еле видимый дед. — А то далеко заплывем…

Я слегка удивился, поскольку озеро есть озеро, деться из него некуда, плыли бы потихоньку, — но спорить не стал. Его это озеро, он тут хозяин. Сказал стоять — будем стоять.

Мотор потрескивал, остывая.

— Туман, — раздумчиво сказал Хайям. — Сейчас появятся чудовища и будут нас жрать.

— Сырыми, — добавил я. Я догадался, на что он намекает.

Девочки догадались тоже. Стивена Кинга филологи хором презирали. Но читали в обязательном порядке, чтобы презирать аргументированно.

Честно говоря, даже я (с нервами толщиной в веревку) вдруг ощутил… нет, не страх (тогда я еще ничего не понимал в происходящем) и не ту приятную щекотку, которая возникает от страшных историй, рассказанных у костра ночью, — нет, что-то другое. Сродни неловкости. Не знаю почему. Наверное, где-то глубоко внутри себя я уже понимал, что мы выскочили из круга привычного, обыденного, а ведем себя по-прежнему, и на подлинноевыдаем привычную реакцию — как на фалыпак, потому что привычно знаем, что все на свете фалыпак. При этом на самом деле, от нутра, мы так, может быть, и не думаем, но — так принято. И должно что-то очень серьезное произойти, что-то больно должно ударить, чтобы мы перестали хохмить и глумиться и сказали что-нибудь искреннее…