Тень каравеллы (Журнальная версия)
Шрифт:
Гул в голове прошел, и я почувствовал себя героем. Я был ранен в гладиаторской битве! И мне хотелось быть героем до конца. Я заявил, что лежать не собираюсь, а лучше всем нам пойти искупаться, раз уж сражение пока не получилось. От купания все раны заживают.
Предложение моментально приняли.
– Только домой сбегаю, скажу, что на реку иду.
– Ты что? – изумился Дыркнаб. – Все еще не очухался? Тебя же из дома не выпустят больше!
– Выпустят. Меня мама никогда не держит.
– Ты на свой нос посмотри, – сказала
Я не мог посмотреть на свой нос. Кроме того, у нас с мамой была железная договоренность: если иду купаться, должен предупредить. Впрочем, я надеялся, что мама ушла к знакомым и я просто оставлю ей записку.
– Вы идите, – твердо сказал я. – Подожди те меня у кино, где часы. До шести. Я приду, вот увидите.
Недавно гудок в депо просигналил половину шестого, и у меня было минут двадцать.
– Не придешь ведь, – грустно сказал Быпа.
Во мне все еще играл геройский дух. Я взял за концы свой меч и с размаху перешиб о колено (меч был с трещиной от удара о Дыркнабов щит, и я его не жалел).
Ногу я отбил здорово, но гордо выпрямился и поднял в руках обломки.
– Вот! Честное спартаковское, что приду!
Мне казалось, что так давали клятву гладиаторы.
Смотрите, я пришел!
Мама была дома. Она с кем-то разговаривала – это я услышал еще за дверью.
Сначала я решил, что у нас Сергей Эдуардович: он иногда заходил. Но нет, голос у собеседника был незнакомый.
До меня донесся конец фразы:
– …наверно, стал еще больше похож. Почти взрослый, как Виктор.
Что еще за Виктор? Кто на кого похож?
– Конечно, – сказала мама. – Хотя, по правде говоря, Виктора я не очень помню. То есть помню, как он голубей гонял, как играл с моей дочерью, а вот представить лицо, голос уже трудно…
– Да… – со вздохом сказал собеседник. – А я вот уже не забуду…
– Еще бы… – откликнулась мама.
Подслушивать нехорошо. Но ведь я и не подслушивал нарочно. Я просто стоял перед дверью и боялся ошеломить маму видом своего носа.
Мама продолжала разговор:
– А Славика я хорошо знаю. Он у здешних мальчиков вроде командира. Я даже рада, что мой сын все время с ним играет. Как-то спокойнее на душе.
– Хорошие товарищи – великое дело, – сказал мужчина.
– Разумеется. И хорошо, что именно Славик – заводила в нашем дворе. Он рассудительный и не хулиган. А ведь бывают среди больших ребят такие, что подойти страшно.
– Бывают… – согласился незнакомец.
– Впрочем, за своего Владика я спокойна, – сказала мама, и в голосе проскользнула горделивая нотка. – На него хулиганы не повлияют. Есть в нем, знаете ли, такая врожденная интеллигентность.
В этот момент с меня соскользнул наплечник и загремел на полу. Скрываться стало невозможно. Я толкнул дверь, сказал «здрасте» и постарался отвернуть нос от света, чтобы мама не заметила.
Но разве от нее скроешь!
– О-о-о! –
Мой растерзанный вид, жестяные латы, кудлатая голова и, главное, разбухшая, с кровоподтеками переносица никак не вязались со словами о врожденной интеллигентности.
– Что с твоим носом? – трагическим голосом спросила мама, и глаза ее стали круглыми.
– Стукнулся…
– Ты с ума сошел! Тебе наверняка перебили переносицу!
– Не волнуйтесь, – добродушно сказал мужчина. – Когда перебивают переносицу, человек валится без сознания. Это штука серьезная. Я в таких вещах немного понимаю.
Он сидел у окна, и я не сразу разглядел его. Потом он подошел, осторожно потрогал большим жестким пальцем несчастный мой нос и сообщил:
– Через два дня все пройдет.
Я смотрел на него снизу вверх. Это был крупный, полный человек, почти лысый, с круглым лицом и хорошими светлыми глазами. На отвороте пиджака был у него привинчен орден Отечественной войны. Пиджак был новый, а орден потертый, с отбитым уголком эмали. (Я вспомнил, что на папином таком же ордене, который нам прислали, тоже был отбит эмалевый уголок. Он откололся, когда папа упал на мостовую. В том городке.)
– Но смотрите, какая опухоль! Это ужас но! – сказала мама, слегка успокоившись.
Я решил обидеться:
– Что – ужасно? Разве я виноват?
– Все ужасно! – отрезала мама. – То, что ты каждый день являешься в ссадинах и царапинах. То, что я постоянно боюсь, как бы ты не сломал шею. То, что у тебя такой дикий вид. Что о тебе подумает незнакомый человек?
Ну что подумает? Кажется, он не думал ничего плохого. С интересом поглядывал на мое вооружение.
– Снимай все железо и ложись! – велела мама. – Я сделаю компресс. Живо!
Я знал, что нельзя спорить, если мама берется за лечение. Хуже будет.
Пришлось лечь на кровать вверх носом, и мама принялась обмывать его кипяченой водой, а потом обкладывать смоченными ватками. Жидкость на ватках была холодной и отвратительно пахла больницей.
Ходики на стене между тем стукали да стукали. И до шести часов осталось наконец только пять минут. Как раз, чтобы добежать до кино.
– Мам, всё! – бодро сказал я и вскочил.
– Что значит «всё»? Кто тебе разрешил встать?
– Уже совсем не болит!
– Это ничего не значит. Может быть внутреннее кровоизлияние.
– Мама, – сказал я как можно убедительнее, – ничего не может быть. Меня ребята ждут. Я же обещал.
Мама очень удивилась:
– Что? Ждут? Ребята? И ты думаешь, я тебя куда-нибудь отпущу, пока нос не придет в порядок?
– Ма-ма!
– Немедленно ложись!
Пришлось пойти на отчаянный шаг. Не очень это хорошо, но ничего не поделаешь. Я постарался зареветь.
– Зря, – сказала мама. – Не трать силы. Я прекрасно знаю, когда ты ревешь по-настоящему.