Тень правителей

Воликов Роман Владимирович

– Я про графоманов говорю, – сказала Серафима. – Стараются же люди, пишут, страдают, мучаются, может, их писанина единственный луч света в серой жизни в их мясоедовсках и трипердищевых. Я ты им серпом прямо по яйцам.

– Я по будням не подаю, – сказала Ира. – Лучше бы жизнью жили, а не хуйнёй страдали. Народонаселение плодили, а то ёбарей скоро из Китая импортировать начнём. Симка, на раз-два-три отъебись! Спать хочу, созвонимся.

Вернувшись домой, Серафима первым делом сварила крепкий кофе. В кухонном шкафчике стояла маленькая бутылочка коньяка. Почему бы

и нет, подумала Серафима, до понедельника всё выветрится. Утреннее шампанское бурчало в животе. Как там мужчины говорят: шлифануть… Отнаждачить, простолярить, какие ещё варианты есть в великом и могучем русский языка.

Серафима налила рюмку и выпила залпом как водку. Коньяк был испанский, но приятный.

«Ваше здоровье, мадемуазель! – сказала Серафима и выпила ещё рюмочку. – Вот тебе и стало за тридцать. Можно подводить итоги, как сказали бы те же мужчины».

– Какие итоги, простокваша? – засмеялась она сама себе. – Тебе не кажется, что твоя жизнь катится как колобок по слегка наклонённой поверхности, причём кто и зачем её наклонил, совершенно непонятно.

– Не кажется, – сказала Серафима. – Это так и есть. И что же теперь мне пукать фиолетовыми пузырьками от осознания, как я всё удачно понимаю.

Она посмотрела на бутылочку. Коньяка было предательски мало.

– Блядь, сейчас пойду в магазин, куплю вьетнамского шнапса и нажрусь как обезьяна, – разозлилась она.

– Ну, пойди, – сказала Серафима. – Ну, нажрись. Можно подумать, что поверхность выровняется, и колобок начнёт попрыгивать к небесам, нарушив земное тяготение.

Она принялась изучать содержимое кухонного шкафчика. Травяной ликёр, откуда он у меня, странно, я не помню, чтобы покупала. Ну, не важно, тридцать восемь градусов, сойдёт.

– Заведи себе ребятёночка, – сказала Серафима. – Если на мужа надежды нет.

– От кого? – засмеялась Серафима. – Моя любовь к узкоглазым имеет известные границы. И потом я столько фармацевтики в себя засунула за эти годы. Зато ни одного залёта. А ничего, кстати, ликёрчик, цепляет.

– Способы, тем не менее, есть, – сказала Серафима. – Можно взять из приюта, есть искусственное осеменение.

– Ещё скажи – суррогатная мать, – сказала Серафима и решила наливать ликёр в кофейную чашку. – Сожалею, милая, ребятёночек это не твое. Ты будешь сварливой, злобной, вечно недовольной мамашей, свихнувшейся на сексуальной почве. Поэтому не стоит экспериментировать.

– Интересно, водку на дом доставляют? – подумала Серафима. Ликёр, сволочь, тоже заканчивался. – Ладно, хрен с ним, обойдусь духами.

– Пиздец, докатилась! – сказала Серафима. – Женский алкоголизм, между прочим, не лечится.

– Да, ладно! – сказала Серафима. – Ты лучше приведи исторические примеры: страхолюдины, которыми мир восторгался.

– Ты хочешь, чтобы тобой восторгались? – спросила Серафима.

– А як жэ! – она скривила личико в пьяной гримаске. – Що цэ такого? Любая баба мечтает хоть раз в жизнь мелькнуть пиздой на широкоформатном экране.

– Таких было много…– неопределённо сказала Серафима.

– А конкретнее?

– Жанна д’Арк.

– Ебанько

не в счёт! – сказала Серафима. – Тем более что её прижизненных портретов не сохранилось, сама прекрасно знаешь.

– Агата Кристи. Единственная женщина – настоящий писатель.

– Не такая уже она была страшная, – не согласилась Серафима. – Особенно, учитывая вкусы той эпохи. Но я не собираюсь в писательницы. У меня к этой деятельности в силу профессиональной озабоченности, прости, озадаченности, аллергия.

– На тебя не угодишь, – сказала Серафима. – Ты бы духи всё-таки не пила. Они денег стоят.

– Полна жопа огурцов. Я дико извиняюсь, много в горнице людей. Знаю я, к кому ты клонишь.

– Да, – сказала Серафима. – Сказать про неё, что была страшна, это ничего не сказать. Так была безобразна, что дейвы сразу за свою приняли и без помех пустили на Тибет.

– И чему же тебя научили в жизни сочинения гражданки мира Блаватской? – спросила Серафима. – Каково твоё кредо?

– Моё кредо, – сказала Серафима. – Пошли на хуй, пидорюги всех мастей! Уговорила, духи пить не буду. Давай спать, устала.

– Давай. Всё как всегда: попиздели, покричали, а завтра колобок вновь покатится по наклонной поверхности.

– Ты знаешь, – сказала Серафима. – Я иногда думаю, что я тот самый гермафродит, который сидел в дельфийском храме, а шалавы по его наущению вынюхивали у просителей в придорожной таверне, зачем те припёрлись. В результате общими усилиями складывался компромиссный ответ оракула.

– Спи, дурёха, – прошептала Серафима. – В этом заключается целесообразность. Если хочешь, божественное провидение.

Возможно, это прозвучит буднично, но Серафиму уволили. Её, первую сотрудницу журнала, стоявшую, так сказать, у истоков. Её выкинули на улицу как панельную девку, у которой лохань оказалась шире, а характер дурнее, чем надеялись пьяные посетители.

Какая муха укусила её в тот злополучный день, предшествовавший увольнению, Серафима, наверное, уже не сможет объяснить никогда. С утра всё было не так: кофе в жестяной банке не оказалось, хотя Серафима чётко помнила, что недавно покупала большую упаковку. Чая она дома не держала, поскольку чай терпеть не могла, пришлось заварить бурду из ромашки, которая против кашля. Она загрузила одежду в стиральную машину, машина тявкнула и отказалась трудиться. «Прекрасно! – подумала Серафима. – Для полного счастья не хватает только месячных». И месячные сразу начались.

Серафима явилась в редакцию с немытой головой, что с ней случалось крайне редко, и зло уткнулась в компьютер. Эти стишки, наглые, напыщенные и одновременно жалко подражательские гордым строчкам Вознесенского: «Мы – творяне двадцатого века…», попались ей на глаза одними из первых. И, конечно, если бы не этот злополучный день, она спокойно отправила бы автора на свалку, твёрдо исполняя указание никогда и при ни каких обстоятельств не отвечать и не рецензировать произведения.

Но Серафима была на взводе, нечто в интонации читаемого текста оскорбило её до самой глубины души, и она написала: