Тень принца
Шрифт:
У мандарина Кьена была двусмысленная улыбка, воплощавшая свойственное ему сомнение. В глубине души он был уверен, что понимает, что такое справедливость, но с другой стороны, он не видел места для нее в этом испорченном мире. Двойственность была в самой природе вещей: с одной стороны — подневольный люд, обреченный служить, с другой — амбиции все более наглых вельмож. Как при таком положении вещей воплотить понятие о справедливости, цель которой — сделать общество более стабильным. Он знал на собственном опыте глубину страданий народа, но он был также уверен, что от бедных не приходится ждать предложений о том, как сделать жизнь более справедливой. На что следует больше обращать внимания в этой развращенной столице — на стоны бедных или на захватнические войны, которые затевали ненасытные вельможи? Чтобы оказаться на нужной, выгодной стороне, следует быть настороже, но бедные никогда не были в выигрыше. Господину Дэй была уготована самая жестокая участь,
И все-таки что-то внутри мешало ему радоваться этой сокрушительной победе над восставшими. Он сам разве не сделал все возможное, чтобы выбраться из грязи и достигнуть поста, который решал многое в государстве? Ведь и Тан, его друг, тоже выбрался из низов и стал губернатором целой провинции! Они оба, жертвуя многим, смогли подняться по иерархической лестнице и стали неотъемлемой частью имперской элиты; почему же тогда он чувствует себя таким одиноким в эту ночь? Он задумался о том, проводит ли мандарин Тан одинокие ночи, задавая себе подобные вопросы, ответы на которые известны только ему.
В этот глухой час, оказавшись наедине со своей совестью, он задал себе извечный вопрос — о моральной основе правоты правителя. Как следовать стремлению к справедливому суду, если принц Буи, помощником которого он был, следовал своим импульсам? И не личное ли соперничество, по сути дела, подтолкнуло принца к желанию погубить господина Дэй? Как в этих условиях достичь всеобщей гармонии, которая приведет к процветанию мира?
Мандарин Кьен откинулся на спинку стула, обхватив руками затылок. Золотой свет сгладил складки лица, придав ему непривычно мягкое выражение. В час Вола, когда кругом царила тишина, министр утратил суровость, вызывавшую страх, и его взгляд стал каким-то нездешним, как в годы учебы.
Сколько раз они спорили о будущем, он и его друзья! Проглотив, бывало, пустой суп в перерывах между занятиями, они предсказывали себе блестящее будущее, соответствовавшее амбициям каждого. Студент Тан, конечно, знал, что ему удастся блестяще сдать экзамены — его не волновали предсказания, — и все же, повинуясь какому-то предрассудку, он не переставал взывать к Богине, как будто она могла ниспослать ему знания, которыми он уже и так обладал. Его поведение, смахивавшее на ложную скромность, раздражало юного Кьена, к тому же он не разделял бессмысленных страхов крестьянского паренька, которому казалось, что любое слово может оскорбить божество, живущее в камне или травинке. Что же касается студента Кьена, он верил только в одно: успех достигается сверхчеловеческими усилиями, без них бедняку вроде него вряд ли удастся вырваться из родной среды и завоевать достойное место в мире. Это убеждение заставляло его заниматься без роздыху ночь за ночью, не засыпая даже тогда, когда Тан закрывал свои книги и предавался молитвам богине успеха, не забывая и о других божествах, которые могли его случайно услышать. Молодой Кьен был одарен, и напряженная работа сделала из него исключительного студента. Уверенный в своем интеллекте, как, впрочем, и в уме друга Тана, он был убежден: однажды они займут значительные посты в имперской иерархии, нуждавшейся в таких людях. Студент Кьен давно завидовал положению их друга принца Хунга — ему светило безоблачное будущее, ведь он родился во влиятельной семье и был одарен совсем не ординарным умом. Ему, обладающему живой натурой, ничего не стоило успешно пройти трехгодичные экзамены, а если бы он даже потерпел неудачу, ему все равно было обеспечено выдающееся положение в обществе благодаря безупречному происхождению и родству с императорской семьей.
Мандарин Кьен нахмурился, взгляд его, остановившийся на свете масляной лампы, стал грустным, проецируя на расплывчатые отсветы воспоминания, теснившиеся в сердце. Он снова увидел не заботившегося о прическе, своенравного юношу, чьи движения были легки, как в танце. Не было ничего, в чем бы ему отказала Богиня в ее бесконечной щедрости: ни в проницательных глазах, погружавшихся порой в странные мечты, куда за ним не могли следовать товарищи с более умеренным воображением; ни в улыбке, рождавшейся сначала во взгляде и лишь потом появлявшейся на губах. Его любили — и он сам, и мандарин Тан — за щедрость и дружбу. Для него не существовало общественного неравенства. Он был рожден для трона, но погиб слишком рано, править ему было не суждено. Кьену вспомнился и тот незабываемый вечер, когда они трое должны были явиться миру в качестве победителей конкурса. В торжественной
Рядом с ним новоиспеченный доктор Тан, совершенно оглушенный успехом, изобретал молитвы благодарности, достойные поэта, не переставая оглядываться. Кьен помнил очень отчетливо: Тан не спешил отведать яства пышного императорского обеда. Он ждал, сначала нетерпеливо, а потом с беспокойством, прибытия их общего друга принца Хунга. Его пришлось долго ждать. Фонари потушили, столы убрали, и тогда стало очевидным — принц Хунг не придет.
На палубе сампана, плывущего вверх по реке, царил покой: пассажиры простерлись на циновках прямо на полу, так как в это время только сумасшедший мог оставаться под дождем — частым, как лианы в джунглях. Потоки воды клонили прибрежные пальмы долу, а пассажиры радовались, что на корабле есть бамбуковый навес, под которым они смогли укрыться. Все размахивали бумажными веерами, чтобы отогнать мух, привлеченных запахом мокрых и потных тел. Торговцы супом уже закончили свой обход и тоже прилегли в сторонке от клиентов, положив ноги на котелки — они не забывали охранять их даже во сне.
Вдруг воздух прорезал резкий крик. Те, кто приподнялись на локтях, увидели необычайно взволнованного человека, опершегося о борт. При каждом лихорадочном повороте тела его длинные волосы закручивались вокруг туловища, как водоросли вокруг скалы. Наклонившись к воде, он жестикулировал, отчаянно крича во все горло:
— Несчастье! Остановите судно! Мое сокровище упало в воду!
При слове «сокровище» некоторые из путешественников поднялись и приблизились к мужчине, пытаясь оценить его ценность. В водовороте кильватерных струй виднелась плоская котомка, едва державшаяся на воде. Разочарованные зрители решили продолжить свой отдых, но тут прибежал один из матросов, желавший, чтобы волосатый человек наконец замолчал:
— Слишком поздно, сами видите! Ваш мешок уже ушел на дно, все кончено!
— Невозможно, несчастный! Нужно вернуть мой мешок, или мой род прекратится! — умолял мужчина, отмахиваясь от волос, забивавших рот.
— А, вот и попался, мошенник, — ответил молодой матрос. — Значит, вы перевозили вашего ребенка в мешке, чтобы не платить за проезд! Раньше надо было думать.
Поняв, что произошла трагедия, пассажиры снова подбежали к волосатому человеку, и один из них сказал:
— Вам не стыдно — вы даже не попытались спасти ребенка, когда он тонул!
Человек повернулся к потрясенному пассажиру, показав ему свое заросшее лицо, и возмущенно сказал:
— Могу ли я плавать с такой шевелюрой? Намокнув, она становится тяжелее десяти камней, и она утянула бы меня на дно. У меня нет желания откармливать собой угрей. Ба! Да, лодочник прав, тем хуже для мальчонки, ему было всего несколько дней. Я не успел потратить на него слишком много.
С этими словами он отвернулся, демонстрируя полное отсутствие интереса к болтавшейся на воде суме.
Но одна из женщин, сидевшая с расставленными ногами и кормившая ребенка огромной грудью, завопила, приложив руку к сердцу:
— Несколько дней? Ты урод!
Она крепче прижала к себе кричавшего младенца и обратилась к своему мужу, грубо толкнув его:
— Иди ты! Прыгай — спаси бедного малыша, он вот-вот потонет!
Скрепя сердце, ее муж поднялся и решительным движением скинул куртку. Он бросился в волны и сделал несколько гребков по направлению к сумке, но ее относило течением. Пассажиры на палубе, затаив дыхание, с любопытством наблюдали за этим подвигом и осуждали низость бессердечного отца. Волосатый человек тоже не спускал глаз с котомки, которую пловец извлек из воды и осторожно держал в вытянутой руке. Множество сочувствующих рук помогли пловцу взобраться на борт, все были в восхищении. А его жена, взволнованная и переживавшая за мужа, вырвала мешок и бережно открыла его.