Тень Роксоланы
Шрифт:
Ибрагим-паша торжественно вышагивал, раскачиваясь на ходу со всей возможной горделивостью. Волчий мех воротника его кафтана смешивался с поседевшей до времени бородой. Ибрагим-паша смотрел пронзительно, замечая все вокруг, каждое движение, тень дыхания, следы слов. И никто не мог прочесть его мысли, в то время как он легко узнавал, о чем думают окружающие.
А в то время как обитатели Топкапы завистливыми взглядами провожали всесильного великого визиря, он размышлял о том, что сказал ему султан неделю назад, и размышления эти были тягостны.
– Паргалы, я люблю
– Я не понимаю вас, повелитель. – Ибрагим-паша склонился в почтительном поклоне. – Ваш недостойный раб совершил что-то неподобающее? Вы разгневаны?
– Что ты, Паргалы… – Сулейман взмахнул рукой, отметая слова визиря. – Я не могу гневаться на тебя. А что до того, что ты совершил… Ты прав, ты совершил многое, что не подобает. Но я всегда готов был простить тебя. Всегда. Вот только одно мешает мне это сделать… Я готов простить тебя как человек, который любит и не в силах отказаться от своей любви. Но ведь я – султан всего мира, моя власть простирается на семь континентов, над моими землями одновременно наступают все четыре сезона года… – Сулейман поморщился, будто слова доставляли ему боль. – Как султан я не могу простить тебя, Паргалы. Я должен казнить тебя. Потому что за проступки твои наказание одно – смерть.
– Я готов отдать жизнь за вас, повелитель. – Ибрагим-паша поднял голову, заглянул в глаза султана. В них были тоска и решимость. Холодный ветер пролетел по террасе, дернув великого визиря за бороду. Паргалы вновь посмотрел в глаза повелителя, разыскивая в них следы былой привязанности. Той привязанности, которая была для него лучшим щитом, лучшим доспехом, оберегающим от всех превратностей судьбы.
Но нет, на пашу смотрели два глубоких колодца, и дна их достичь было невозможно, не потеряв жизнь.
– Послушай меня, Паргалы. – Султан покрутил на пальце драгоценный перстень, сверкнувший алмазными гранями. – Послушай внимательно. Ты умрешь не сегодня, нет. Не сейчас. Но… вскоре. А сегодня ты придешь ко мне на ужин. Если придешь…
Ибрагиму показалось, что повелитель хочет что-то сказать ему, намекает на что-то, не имея возможности произнести свою мысль вслух.
– Конечно приду! – заявил он. – Это великая честь для меня!
– Что ж… Приходи… – Сулейман опустил голову, и взгляд его уткнулся в алмазное сияние перстня.
Весь день Ибрагим ломал голову – что же хотел сказать ему султан? Что подразумевал, так странно приглашая на ужин? Он даже сделал небывалое: пошел посоветоваться с женой. Все же Хатидже Султан была сестрой повелителя, она знала его характер.
– Да что ж тут думать! – воскликнула Хатидже Султан, когда Ибрагим рассказал ей о беседе. – Беги, великий визирь, беги отсюда. Собирай вещи, которые сможешь унести, бери золото и беги. Мой брат дает тебе возможность избежать казни, он не хочет убивать тебя. Но если ты останешься, то смерти не избежать. Он сделает то, что должен. Он ведь султан всего
Ибрагим задумался. В словах Хатидже Султан был смысл. Становился понятным странный взгляд повелителя, его запинающийся голос.
Побег… Побег мог сохранить жизнь. Но ради чего? Он потерял любовь повелителя. Бежав, он утратит пост великого визиря, несметные богатства, накопленные за долгие годы службы султану. А главное – честь и достоинство. К чему же нужно то, что останется? Жизнь – это такая малость, когда не остается ничего, кроме нее…
Ибрагим Паргалы принял решение. Он не будет бежать от судьбы. Если она такова, если суждено умереть от руки любимого, что ж, он примет эту смерть как избавление от всех страданий, что причиняет ему любовь, не имеющая ответа.
И он отправился на ужин с султаном, прекрасно зная, что может быть его завершением. Но пусть, пусть так. Иншаллах!
Еще будучи шахзаде, санджак-беем Манисы, Сулейман встретил Ибрагима Паргалы, и любовь к молодому греку вспыхнула в его сердце, окутав наследника престола сияющим теплом. Но в этой любви не было ничего плотского, никакой страсти, жажды телесного единения. Это была любовь дружеская, желание постоянного присутствия друга рядом, радость от возможности разделить мысли и чувства, счастье от того, что нашелся кто-то, кто думает так же, как и ты, чувствует так же, счастье единомышленника. Менее всего Сулейман помышлял о благе или счастье Ибрагима, и это иногда мучило его. Совесть человека пересиливала долг правителя, и Сулейман страдал, понимая, что Ибрагим – это еще один инструмент для управления государством. Пусть и любимый, ценный, ценимый инструмент. Но и только. Мучения усиливались от осознания того, что любовь Ибрагима к нему куда как более бескорыстна и чиста, несмотря на то, что овеяна бурями плотских желаний. Но эти терзания и радовали Сулеймана, ведь когда они начинались – просыпался Мухибби.
Эй, чернобровый друг мой!Только твоя стрела пронзит мою грудь,Наконечник стрелы твоей я в сердце свое приму,Иначе я не мужчина.Эй, друг, я отдал мое сердце тебе,И ко мне оно больше никогда не вернется.А если тебе нужна и душа моя,То она давно уже на пути пред тобою положена…Но вот пришло время отказаться от этой любовной дружбы. Отказаться ради блага государства. И Сулейман страдал куда как глубже и сильнее, чем ранее. Своими руками он должен был убить эту любовь, родившуюся в давние времена в сладостной Манисе. Родившуюся тогда, когда он еще не был султаном и имел право на чувства. Но долг настойчиво требовал: убей! Убей и вырви из сердца даже самое малейшее воспоминание об этой любви. Султан шел по пути долга, в то время как человек корчился в смертных муках.