Тень рыцаря
Шрифт:
Звук, издаваемый устройством, показался мне каким-то странным. Не высоким и пронзительным, каким должен быть… Нет, в ушах раздавался теплый и успокаивающий шум, который я слышал раньше, еще до устройства…
Люди.
И тут я понял. Он звучал как человеческий голос. Но человек не разговаривал, а делал что-то другое…
Это называется пение, болван.
Я вдруг понял, что трубадуры поют. Песня показалась мне потрескиванием огня и теплом доброй шерсти. Я не понимал ни слова, но знал, что в песне поется о трубах, о конях и о том, за что стоит бороться. А еще о времени, что бы это
На миг я из красной тряпки над устройством снова превратился в человека, потому что трубадуры пели песню смерти.
Они пытались помочь мне умереть. Боль не ослабла, я все еще ощущал каждый укол, ожог, трещину, рану. Болела кожа, плоть, кости. Но боль стала просто… болью. Боль можно чувствовать, это не преступление. Болело тело, разум, сердце, но было кое-что еще. Внутри горел огонь, до которого не могла добраться боль: она даже не подозревала о его существовании. Никто не знал об этой тайне. Это было слово, написанное на руке мальчика. Он только что услышал его и почуял, что оно как-то связано с мужчинами и женщинами в длинных кожаных плащах. Мальчик не понимал слова, поэтому и попросил сказителя написать его на руке. «Ты умеешь читать?» – спросил сказитель. «Конечно, нет, – ответил мальчик. – Но мне и нужно только одно слово».
Я потянулся к этому слову, когда голос Герина оборвал песню.
– Невероятно, – прошептал он. – Похоже, что в легендах о бардах все-таки что-то есть, а я в них не верил. – Голос его изменился, словно направился в другую сторону. – Суньте им кляп, – приказал Герин, и я снова почувствовал на щеке его руку. Она потрясла устройство, и боль тут же усилилась. – Так не пойдет, – сказал он. – Придется начать сначала.
На седьмой день они мне что-то дали. Жидкое. Я не приметил ни цвета, ни вкуса, потому что это лежало уже за гранью моего понимания.
Сначала я поперхнулся, потом жидкость червем проползла сквозь горло и попала в желудок, а оттуда уже растеклась по всем частям тела. Словно рвалась наружу из рук и ног, а затем и из пальцев.
Глаза открылись. Я разглядел Герина, Дариану и двух трубадуров на поляне: мне потребовалось немного времени, чтобы понять, что зрение вернулось, я даже понимал, что такое «зрение». Боль все еще продолжалась, но на этот раз она была хуже, потому что я не просто ее чувствовал, но и понимал. За последние несколько дней боль объяла меня, и я позабыл о существовании всего остального.
– Ты пытался сбежать, – объяснил Герин. – Но не вышло. Еще рано.
Из горла вырвался смешок, когда я смог опустить взгляд и рассмотреть свое тело. Полный кошмар: я был привязан к столбу, иголки торчали из лица, обнаженного торса и даже гениталий, видневшихся сквозь рваные, испачканные штаны. Вряд ли я бы смог даже пальцем шевельнуть, не говоря уж о том, чтобы сбежать.
Но Герин имел в виду совсем другое, и я его понял. С одной стороны, мне даже нравилось, что он так беспокоится о том, что я могу сойти с ума. Я бы даже согласился так умереть – сломленной, пускающей слюни развалиной, которая когда-то была человеком. Представил, как бы разозлился Герин, если бы нашел меня
Возможно, впервые за все это время я окончательно принял, что мне предстоит погибнуть: я не просто потеряю жизнь, а буду мучительно умирать в одиночестве, наполненный до самых краев ядовитыми воспоминаниями обо всех своих неудачах. Хорошо, подумал я. Пусть будет так, как говорил Герин. Пусть они рассказывают истории о болване Фалькио, который, как ребенок, верил в то, что мир можно изменить просто потому, что тебе так хочется.
Я моргнул. Делай, что тебе вздумается, дашини, или Необагренный, или плащеносец, как бы ты себя ни называл, потому что я нашел щит, через который не проникнут твои иглы.
Принятие.
Я принимаю.
И что ты теперь сделаешь, Герин? Я принимаю всё: боль, несчастья, сожаления. Я хочу их.
Я их приветствую.
Искра радости вспыхнула во мне. Пусть продолжают. Прошло семь дней. Могут продолжать хоть еще семь, или семьдесят, или семьсот.
Хороший способ умереть, подумал я. Не слишком отважный, но этого и не нужно. Мне и такого хватит.
Мне казалось, что я, схваченный и связанный, становлюсь свободным.
К сожалению, поздно вечером на седьмой день случилось кое-что такое, что принесло мне гораздо больше страданий, чем любой из ядов и порошков Герина.
Валиана попыталась меня спасти.
Она старалась подойти тихо, но ей не хватало мастерства, и они, конечно же, услышали ее. Валиана старалась двигаться быстро, но ей не достало скорости, чтобы обогнать их. Она старалась драться из всех сил, но все еще не оправилась от ран, полученных в Рижу.
В конце концов единственное, что ей удалось, – это сохранить отвагу. Она продержалась пять ударов, а затем Дариана зашла ей за спину и схватила за шею. Герин шагнул к Валиане и взял ее за подбородок. Он часто к этому прибегал, как я заметил.
– Ты была права, Дариана. – Он повернулся ко мне и покачал головой. – Я говорил, что нам нужно найти девчонку, что она не настолько глупа, чтобы самой разыскивать нас, но вот она здесь. Пташка приземлилась, чтобы отдохнуть на нашей поляне. – Он отпустил ее, подошел ко мне и сунул иглу между костями запястья.
Я закричал.
Он убрал иглу, которая торчала из локтя, и я вдруг почувствовал, что руки больше нет.
Одну за другой он вытаскивал иглы, которые так тщательно втыкал в нервные окончания на моих конечностях, не переставая говорить:
– Поздравляю, Фалькио валь Монд. У нас наконец-то есть то, что подарит тебе девятую и последнюю смерть.
Они собираются убить ее, понял я. Так они это и сделают. Так они пробьют мой щит принятия.
Но все же что-то не сходилось.
– Кажется, ты пропустил один день, – прошептал я.
– Ты прав. Девушка – важная участница твоей окончательной смерти, но сначала нужно сделать кое-что еще.
– Тогда поторопись, – сказал я, желая поскорее умереть, как никогда прежде.
– Он прав, – заметила Дариана, рассматривая мое лицо. – Долго он не протянет.