Тень скорби

Морган Джуд

— Брэнуэлл. — Дверь его спальни была приоткрыта. — У тебя не горит свет?

— Нет нужды. У меня перед глазами до сих пор стоит это ослепительно-белое сияние. Заходи, заходи.

Брэнуэлл сидел на кровати. Вид у него был изнуренный, скулы выдавались вперед, длинные каштановые пряди влажных волос покрывали высокий лоб.

— Глубокий снег повсюду. Огромные резные груды. Во всем этом есть какая-то неимоверно расточительная красота. Словно кто-то написал шедевральную фреску на стене, а потом, не дав краске высохнуть, приложился к этой стене кувалдой. — При этих словах он убийственно рассмеялся, коротко покачав головой. — Ты, надеюсь, читала новые хроники Ангрии, а не тратила время на пустые фантазии?

Что думаешь? Удивляет ли тебя Нортенгерленд?

— Мне удивительна его смелость. — Да, ее окутали последние сообщения Брэнуэлла о событиях в нижнем мире, она боролась с их тягой, почти сдавалась. Но не до такой степени, чтобы не замечать, как яростно меняется почерк Брэнуэлла, иногда прямо посреди предложения. — В каком-то смысле я этим восхищаюсь — восхищаюсь им, поскольку он становится таким могущественным. А ведь он может стать и разрушительным.

— О да. — Брэнуэлл удовлетворенно кивнул, приковав взгляд бледных глаз к пламени свечи. — Его мощь растет.

Шарлотта поставила свечу на ночной столик.

— Брэнуэлл, что произошло? Я все это время думала… Отправляясь работать учительницей в Роу-Хед, я знала, что ты тоже скоро покинешь дом в поисках своего мира. Все говорили о Лондоне и Королевской академии, и мысль о том, что мы все делаем что-то новое, помогала. А теперь никто ничего об этом не говорит…

— Потому что сказать нечего, — резко перебил ее Брэнуэлл и, помедлив, изобразил скучающий зевок. — Я обнаружил несоответствие некоторым вступительным требованиям. Вот и все. Что за шум вокруг простой вещи?

Шарлотта продолжала наблюдать за ним.

— Простых вещей не существует.

— Верно, верно. Ой, как верно. — Он откинулся на спинку кровати и холодно улыбнулся потолку. — Передай мне вон те скрижали. Ох, запястье болит. Неудачно нанес удар в боксерском клубе на прошлой неделе. Знаешь, старик Моисей, похоже, был тем еще мордоворотом. Тащить с горы заповеди, огромные, тяжеленные могильные плиты… Но… серьезно, в Лондоне ничего не произошло. Милая моя Шарлотта, следует сдерживать эту свою тягу к мелодраматической интерпретации событий.

— А что? Разве она так уж далека от истины?

Он закрыл глаза, и на его губах вновь появилась грустная улыбка.

— Работа в школе привила тебе вкус к допрашиванию. Почему то, почему се… Когда ты собираешься что-нибудь написать? Ты нужна Заморне. Он не желает подчиняться моим рукам.

— Значит, ты все-таки ездил в Лондон?

— Опять ты за свое. И как меня накажут, если я не выполню упражнения? Прости, бестактно, знаю. Шарлотта, что касается школы… ты сильно ее ненавидишь?

— Не знаю, — ответила она, и тут же мелькнула случайная мысль: «Я слишком много вру, общаясь с Брэнуэллом». — Стараюсь воспринимать это как необходимость. Как есть.

Он приложил дрожащую руку ко лбу, будто заслонялся от чего-то.

— Рад, что тебе понравилась новая история. У меня в рукаве еще несколько. В одной из них я думаю отправить Чарльза Уэнтуорта (молодой джентльмен из дальней Ангрии; хорошая семья, только насквозь провинциальная) в путешествие в Вердополис. Его переполняет радостное волнение, ибо он знает все о великом городе или воображает, что знает: всегда был жаден до чтения, живя в серой глуши, и прочитал все, что когда-либо писалось об этом месте. По правде говоря, у него на этой почве даже возникает странное ощущение, когда он туда попадает и воочию созерцает дворцы и колокольни, которые так долго занимали его воображение. Вот они, перед ним; вот он — но как раз этого герой и не в силах соединить. — Брэнуэлл сел на постели, обхватив колени руками. Пламя свечи безжалостно указывало на его перекосившееся лицо, словно доктор, нащупавший больное место. — Он осознает,

что вовсе не тот, кем себя мнил. Заберите его из родной провинции, из привычного всеобщего уважения, перенесите на одну из этих шикарных авеню, запруженных важными персонами, — и он окажется обычным серым человечком. Сознание этого ошеломляет его. Он бродит по улицам. Он пьет, чтобы… чтобы заглушить сияние этого жуткого великолепия. Его люди набили ему карманы деньгами, но как быстро они тают в таком городе! У него есть рекомендательные письма, с которых должна начаться его карьера в Вердополисе, однако они остаются лежать в кармане. Потому что, как только он их покажет, тогда… тогда придется предстать перед лицом реальности, а так он, по крайней мере, может скользить и красться по улицам, оставаясь незамеченным.

Шарлотта безвольно опустилась в кресло у кровати, но Брэнуэлл по-прежнему не поднимал на нее взгляда. У нее было странное ощущение: казалось, что брат говорит с ней, находясь по другую сторону какой-то ширмы или перегородки, и она почти могла до нее дотронуться.

— А когда он поднимается на ступени Храма Муз, когда смотрит на раскрывшиеся перед ним грандиозные сплетения великолепия и гениальности, шедевры на каждом шагу — такие совершенные и такие недостижимые (ах, эти картины…), — он чувствует себя ребенком, который, гордо размахивая своим картонным мечом, вдруг увидел марширующую мимо армию, их страшные клинки и мощные орудия…

— Так ты и… Так и заканчивается история?

Конвульсивным рывком Брэнуэлл повернулся и задул свечу, которую Шарлотта поставила на ночной столик.

— Глаза болят. Каков конец — не знаю. Я еще не решил, как она закончится. Прости, Шарлотта. Господи, как я устал…

Когда Шарлотта закрывала за собой дверь, ей почудилось, будто Брэнуэлл еще раз сказал: «Прости», — но это мог быть вздох снега за окном, что соскользнул с подоконника под давлением собственной тяжести.

Еще одни рождественские каникулы: на этот раз без снега, но свирепо холодные. Коридор кишел сверлящими сквозняками, когда Шарлотта стояла у двери папиного кабинета с книгой в руках и слушала, как кровь стучит в ушах. Она готовилась постучать, войти — и спросить. Это значило, что прошел целый год, но она не считала его за год, с точки зрения прожитого времени, потому что большую его часть она по-настоящему и не жила.

А когда она жила по-настоящему, это было опасно, тайно, неправильно.

Мэри Тейлор сказала:

— Вот, посмотри, отец прислал — очередной шокирующий французский роман. Лучше спрячь. Девочек может развратить даже взгляд на обложку. А ты, однако, не выглядишь донельзя подавленной и вялой. Это уже что-то.

Мэри приехала к ней в Роу-Хед вместе с сестрой Мартой, в равной степени немногословной и ироничной, но в то же время сумевшей превратить это в развлечение: все равно как играть одну и ту же ноту на разных инструментах. Мисс Вулер позволила Шарлотте угостить девушек чаем в своей гостиной, где их сияющая чернота ярко выделялась на фоне изящного рукоделия и чайных роз.

— Безусловно, это что-то, — сказала Шарлотта. — Ведь все считают, что работа учительницы превратит меня либо в ломовую лошадь, либо в шипящую гарпию. Быть может, второй вариант и станет моим роком, во всяком случае из предложенных возможностей я предпочитаю эту.

— Рок — это ключевое слово, — заметила Мэри. — Как «пророческий» и «роковой». Как «жуткий» и «ужасный»…

— Ах, Мэри, ты преувеличиваешь.

— Конечно, преувеличиваю, в этом мое предназначение. О, меня будут толкать и пинать к тем же воротам, когда отец больше не сможет содержать свою дочь. Впрочем, я буду брыкаться и кусаться, прежде чем пройду сквозь них. Но серьезно, Шарлотта, подобная должность — есть ли от нее какая-нибудь выгода?