Тень стрелы
Шрифт:
Ее Иуда.
Он здесь, в Урге, и ранен! Он в полном боевом снаряжении… в мундире белого офицера, капитана… Господи, и усы, почему, зачем эти усы…
– Иуда, – сказала она одними губами.
Сипайлов, дыша, как больной старый пес, с подхрипами, остановился, наблюдая, как, волоча за собой тяжелую, непреподъемную саблю, раненый Иуда Семенов подходит к Кате. Его глаза пусто, морозно светились, как затянутые морозной пеленой окна. Лютый холод веял от его взгляда. Страшный холод безумья. Ленька Сипайлов выше поднял «браунинг» и наставил его сначала на Катю, потом медленно,
– Катя, Бог ты мой, Катя… я-то думал – тебя Доржи укрыл… что вы уехали из Урги… Боже, зачем вы тут остались?!.. здесь сейчас ад…
Она не успела ответить Иуде. Сипайлов близко подошел к ней и, дыша ей в лицо перегаром, плюясь слюной сквозь черные дырки выбитых зубов, рыкнул:
– Дай сюда мальчишку! Живо! Он мой!
Катя сильнее прижала к себе мальчика, ощущая под голыми, без перчаток, пальцами ворсистую ласковость бобрового меха.
– Не дам! – крикнула она, и из ее рта на морозе вылетела белая струя дыхания, как душа. – Что вы хотите с ним сделать?! Зачем вы за нами гнались?! Зачем вам мальчик?! Убийцы!
– А-хахаха! А догнал все-таки! Ни одна баба от меня не убежит! Мужик, ты, подлец, ты, Иуда… гляди, как я сейчас твою бабу в бараний рог скручу!
Он ткнул дулом револьвера Кате в грудь, где под распахнутым воротом беличьей шубки билась синяя жилка в яремной ямке, чуть не оборвав гайтын с нательным крестом. Ударил кулаком, держащим оружие, Катю в лицо, в подбородок, снизу и наискось. Ее зубы лязгнули. Из угла рта побежала тонкая, как нить, струйка крови. Ее огромные карие глаза глядели, обезумев, со щек схлынул морозный румянец.
– Что… вы… зачем…
Сипайлов еще раз двинул ее кулаком в грудь. Она упала, накрывая рукавами шубки мальчика, он пронзительно завизжал. Иуда, с перекошенным лицом, подковылял к Кате, с усилием выдернул револьвер из кобуры, поднял раненой правой рукой, прицелился. Сипайлов обернулся и мгновенно выбил револьвер из руки Иуды, как цыганский леденец. Револьвер со стуком упал на черный лед, откатился по льду далеко в сторону. Пышноволосая монголка, держа лошадь за повод, наклонилась и живо подобрала его.
– Эй, Эрдени, – крикнул Сипайлов и осклабился, – хвалю! Держи крепче! Сбей-ка с барышни Терсицкой ее беличью шапочку! Ну! Стреляй! Позабавься!
Он орал, как бык на бойне. Монголка стояла, держа в руке револьвер Иуды, улыбалась, молчала. Люди в кожаных тужурках, потоптавшись у автомобиля, снова залезли в него, один из них зычно крикнул Сипайлову:
– Ну чо, Ленька, подмогнуть-то надо или нет?! Сам справишься?! Сколь баб-то вокруг тебя развелось! Гляди, какую-то из них точно к ногтю надо прижать! Давай, валяй, развлекайся! Мы – за углом, в кондитерской Вольфсона! Там все штабные! Разберешься с бабами – шпарь к нам! Обеих свяжи по рукам-ногам да к нам давай, мы с ними сами за здорово живешь распотешимся!
Катя поняла: люди в тужурках – красные. И они, красные, Сипайлова называют – «Ленька». Значит, он им – свой. Значит… Сипайлов – у красных… Сипайлов – красный… Она не додумала. Сипайлов поднял руку, отступил на шег, дико смеясь беззубым ртом, прицелился. Выстрелил.
– А-ха-ха! Сшиб я твою шапку, Катерина Антоновна, сучка похотливая, как яблоко сшиб! Ты, убийца! Убила мужа! Ради любовника! Знаешь, тебе что полагается за такое убийство?! Уж я-то постараюсь, оценишь мое искусство! Взмолишься – да поздно!
Катя глядела в черные дырки в беззубом рту, в невидящие бельма ледяных глаз. «Да он безумен», – ужаснулась она. Его глаза напомнили ей глаза барона. У всех безумцев – белые глаза?! Она подняла руку, будто бы пытаясь отодвинуть от себя то страшное, черное, непроглядно-пустое, что надвигалось на нее. «Смерть. Так вот ты какая, смерть. И почему Доржи не увел меня. Он боялся уйти со мной. Он боялся, что подпадет под мою власть. Он же влюбился в меня. Он не одолел бы себя. И он погубил бы меня. Ну и что, пусть бы погубил. Иуда простил бы мне. Иуда – не Трифон. Он не убил бы меня из ревности… а обнял бы меня и плакал бы надо мной, вместе со мной… А теперь мы умрем. Все умрем. Все вместе».
Иуда, обессилев от потери крови, еле стоя на ногах, ухватился за эфес сабли. С натугой вытащил саблю из ножен. Покривившись, переложил в здоровую левую руку.
– Отпусти их!
– Ай-яй-яй, какие же мы смелые! Какие храбрые! – Сипайлов обошел лежащую на мостовой Катю, наступил сапогом на ее разметанные по брусчатке золотые волосы, не сводя револьверного дула со стоящего с саблей Иуды, потом внезапно подцепил дулом мальчика за подбородок и резко рванул вверх. Мальчик поднялся, дрожа, не сводя широко раскрытых глаз с Сипайлова. Тот пнул его сапогом под зад, мальчик неловко шагнул, подвернул ногу и упал, носом в камни мостовой, прямо под ноги бесстрастно стоявшей у лошади монголке. – Как мы рвемся в бой! Ты, хамелеон! Хоть ты и нацепил усики – я тебя сразу узнал! Узнал, где ты скрываешься! Мне верный человек сказал! Логово твое открыл!
Катя попыталась встать с мостовой. Сипайлов снова двинул ее сапогом в бок. Она, глядя снизу вверх, видела, как по рукаву шинели Иуды широкой темно-багряной струей течет кровь.
– Лежи, ты, свинья поганая! Вы оба – в моих руках! Эрдени, держи крепче парня! Он ценнее алмаза! Я его или задорого сплавлю на запад или в Америку… или изрублю на куски!
– Кто… мальчик?..
Катя не отирала льющуюся по подбородку кровь. Сипайлов выбил ей глазной зуб. Она чувствовала его во рту, как кедровый орех, и боялась выплюнуть.
– Мальчишка?! А-ха-ха-ха! Великий Князь! Михаила Александрыча сынок родной, нашего, милль пардон, распоследнего, после Николашки Кровавого, Царя! У-ха-хаха!
«Он врет, все выдумка», – подумала Катя – и услышала, как мальчик, биясь в руках у крепко держащей его монголки, отбиваясь от нее – она пыталась заткнуть старой варежкой ему рот, – пронзительно крикнул:
– Я Великий Князь! Я сын Великого Князя Михаила! Пощадите меня! Не убивайте меня, господа! Когда я стану Царем, я все забуду! Я прощу вам… и вознагражу вас! Спасите мне жизнь! Спасите!