Тень стрелы
Шрифт:
Дак вот, подвожу коня к огню – и не приметил двоих-то. Думаю: бесхозный костерок горит, солдаты затушить позабыли. Ах, леш-ший, смекаю, забыли?.. а я, значитца, посижу у огонька, отдохну, руки погрею… и конь со мной постоит, на пламя поглядит… погреемся оба – да почивать пойдем, кто знает, каковы мученья назавтра нас всех ожидают, в походе, говорят, солдату похлебка – мать родная, а сон – отец родной…
Шагнул вперед. Глядь!.. – а у огня двое сидят. Я замер. И коня держу на притужальнике, шикнул на него; и он молчит, умная зверюга. Сидят-то – барон, собственной персоной, и сам-друг с энтим… как его… Лаврецким. Языками мелют об чем-то.
Я прислушался. Уши у меня – как у коня.
Затих я. Замер. Застыл, как облитый водою на морозе. Ушки на макушке.
Конь морду мне на плечо положил.
Слухаю.
Медленно легкий снежок с небес Божьих летит.
Лаврецкий Унгерну так бает: красные, мол, Джа-ламу ежели убьют, так они из его крепости все награбленные им сокровища себе в Ургу, в ихнюю красную ставку, вывезут! А Унгерн ему – с этакой ухмылочкой превосходительной, с гонором этаким: ишь ты, сквозь зубы цедит, сокро-о-овища невесть какие там у Джа-ламы!.. вот у меня – сокровища так сокровища!.. Я весь сжался в камень. Смерзся. Какие у вас сокровища, пытает капитан? Откройтесь, мол!.. И всякое такое… Ну, язык у нашего барона, видно, совсем в тот вечер развязался. Видно, чует близкий конец свой генерал наш, штой-то так расхристался, расстегнулся весь, нараспашку, наизнанку вывернулся?.. на него, скрытного, не похоже… Ну, бывает в жизни у всякого времячко, когда хошь не хошь, а раскроешься, сокровенное поведаешь. Люди, ежели в тайге на зимовье живут, и то – ямку в земле копают, в ямку нашептывают, птицам свистят, зверью поверяют, что на душе наболело… а тут!.. Тут – слушатель чу-у-уткий… И потом, видно, барон энтому новому капитану доверился… Уважил его, знать… Безупречно капитан у него служит… А так – ить он предателей как огня боится, все так и чудится ему, что его предадут, что самые верные его в Толе утопят… на костре сожгут, зажарят, как свинью…
И вот барон бормочет: а такие, мил-друг, сокровища! Все такие!.. Самолучшие… И камни дорогие, насквозь прозрачные, что играют по-сумасшедшему, и камни цветные, непрозрачные, с разводами да узорами, что высоко в горах находят, из них китайцы да маньчжурцы поделки драгоценные мастерят, статуи да колечки… и золото, сплошь золото, много золота, да такого, что у самого китайского императора слюна бы по подбородку от зависти потекла… древнее золото, вырытое из курганов… похищенное из дворцов… и китайское золото, и монгольское, да и русское тоже имеется… Царское… из Алмазных подвалов Царских дворцов в Москве и в Петербурге… я так богат, капитан, кричит шепотом наш Унгерн, так богат, што, ежели захочу – ежели в Америку какую с тем золотишком рвану на корабле – припеваючи всю жизню жить буду!.. И потомки мои припеваючи жить будут!.. И внуки внуков моих… А вот не бегу я с тем золотом за океан, не бегу, капитан, чуешь!.. А почему ж, пытает Лаврецкий, угли в костре веточкой ворошит. Почему ж не бежишь, генерал?.. И смотрит ему глаза в глаза – так совы глядят в темноту. И барон медленно, чеканно так – капитану: не бегу, потому как – за великую Азию хочу помереть. Вместе со всем азиатским золотом.
Лаврецкий как вскинулся: за великую Россию, может быть, генерал?.. Вы хотели сказать – за великую Россию, наверное!.. Нет, помотал головой Унгерн, нет. За Азию. Россия – часть великой Азии. Россия – азиятская земля, это ж понятно всем давно. А за великую, за царственную Азию
Так и припечатал. Так и отрубил! Глядит белыми своими глазищами в глаза капитану! Да и капитан не лыком шит, очей не опустил. Эка, улыбнулся, эка хватили вы, ваше-ство! Умрете вы или не умрете, а золото все одно опасно за собою возить. Барон окрысился: а где бы вы хотели, штоб я оставил его?! Зарыл?! Закопал?! Поручил другу… верному человеку?! Все друзья – враги. Все верные – Иуды!
Как кинул: «Все верные – Иуды», – так капитан вздрогнул весь, весь белый стал, ажник шея побелела, потом – щеками потемнел… Смолчал…
Я стою, как на часах. Замерз, ажник кишки промерзли. Конь, вот дивно, стоит как вкопанный, тож не шелохнется. Как, думаю, с места-то сдвинуться?.. услышат нас, головы мне не сносить… Генерал поймет, что подслушали его, саблю выхватит, башка так и покатится в снег, в сухую полынь… Лаврецкий выручил. Поднялся, потягивается, разминается. «Костер, – бает, – догорел уж почти, генерал, пора спать, вечернюю зорю уж давно сыграли».
Встали, пошли они, негромко переговариваются, я уж никаво не слышу, дрожу весь под гимнастеркой, снег на папаху нападал, я сам навроде снежной горы стал, коня осторожно в поводу повел, конь, умница, не заржал не разу, даже копытом траву не поскреб, так и стоял, будто б из камня высеченный – таких каменных коней я около одного субургана в Урге видал, из белого солнечного камня коники, в солнечный день так сияют-светятся, инда глазам больно…
Сокровища генерала… Нож с тою бабой на лезвии… Та, Катина, пещера…
Люди, исчезнувшие из Дивизии навеки…
Урга, за кою так смертно боролись, – под красными…
Што ж это такое деется?!.. Или и впрямь Азия – черный колодец, и сгинут тут все наши малые жизнешки, бесследно потонут?!..
Осип увидел ее издали.
Увидел их обоих. Как они скакали на коне к лагерю от горы Богдо-ул, по пологому, уже заснеженному берегу Толы.
Осип сразу узнал ее. «Катеринушка», – прошептал, и губы его враз пересохли. Все его тело мгновенно покрылось испариной, и он понял, как он волновался о ней, как тосковал по ней, как беспокоился за нее, за ее маленькую драгоценную жизнь – в мешанине, в коловороте схваток и разрух.
Конь скакал свежо, резво, и всадница приближалась. Осип рассмотрел – на коне, в седле, впереди Кати, моталась непокрытая русокудрая детская головка. Девочка?.. Мальчик?..
Отчего-то у Фуфачева на миг сжалось сердце, и он подумал с тоскою: ах, да, ведь все может быть, может быть, это ее ребенок. У такой молоденькой?.. ну да, может быть, она родила в четырнадцать, в пятнадцать лет… Это ее ребенок, и она прятала его где-нибудь поблизости от себя, привезла из Петрограда и прятала у какой-нибудь сердобольной китайской старушки в Урге, и оттого, убежав в Ургу от самою же ею придуманной казни, так долго не появлялась в лагере… Она просто была со своим ребенком, вот в чем все дело…
Когда конь подскакал совсем близко, он разглядел, что ребенок-то большенький, смышленый, лет восьми-десяти. Ну чистый ангельчик, и только! Кудряшки на плечи льются, возле щечек играют. Правда, бледненький шибко. Ну, это устал, они ведь от Урги скакали, видать, без отдыха…
Катя тоже увидела Осипа. Натянула поводья. Мальчик чуть не упал вперед, через холку коня. Осип поймал глазами глаза Кати, как ловят лошадь за шею – арканом.
– Фью-у-у-у… Катерина Антоновна-а-а-а… Вы ли это… а?..