Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– В самом деле, Филипп, – проговорил он, Костя. – Кто провалится в трясине – вдвоем-то легче вытянуть.
– А, черт! – выругался Филька. – Айда с нами, ладно! Вот веревка, обвязывайся вокруг. А вы, ребятки, в оба глядите.
Тарас тотчас вскочил, бросил за спину вещевой мешок, с которым никогда не расставался.
«Ребятки» остались глядеть, а Филька, Тарас и он, Костя, ушли в темноту, в глубь болота.
Филипп Меньшиков, к удивлению, шел по зыбкой трясине смело и быстро. Никто из них ни разу даже не провалился.
Через
Меньшиков нарвал сухой травы, привязал к палке, поджег и принялся махать этим факелом. Помахал, бросил в воду и только тогда сказал:
– А вы думали, Филька горазд только вино жрать да головы рубить? Зря я, что ли, к этому болоту пятился? Помирать мне рано. У меня в Сибири хозяйство. Как там Демид, брательник мой, хозяйствует? Жив ли еще?
Послышался скрип уключин, из темноты, как голова неведомого болотного чудовища, выпялился нос лодки.
Лодочник, закутанный в дождевик с капюшоном, молча ждал, пока все трое залезли к нему в лодку. Потом так же молча передал Фильке весла. Меньшиков быстро выгреб на простор.
– А остальные? – спросил Костя. – Перебьют ведь их завтра утром.
– Жалко, конечно, ребяток, – вздохнул Филипп, – да всех-то не поднимет эта посудина.
И лодочник, сидевший за спиной у Меньшикова, тоже вздохнул, перекрестился вроде. А может, просто пошевелился. Стояла темень.
Лодка пристала среди каких-то длинных и гибких кустов. Затем опять шли по болоту – впереди лодочник, за ним Филька. Он, Костя, замыкал шествие.
На сухое место вышли перед рассветом. Слышно было, как над ухом ломал кто-то сухие, в спичку толщиной, прутики. Это на том конце болота хлопали выстрелы.
В сумрачном месте, скрытая высокими камышами и мелким березняком, стояла почерневшая от болотных туманов избушка.
Лодочник прошел в угол, снял свой дождевик. И тогда Костя увидел, что это была молодая и стройная женщина с ясными голубыми глазами. Она, не обращая ни на кого внимания, повернулась в другой угол, где висела огромная и тяжелая икона, принялась креститься двумя пальцами и кланяться, креститься и кланяться…
… Так Устин Морозов в первый раз увидел свою будущую жену.
Пришла с улицы Варвара, обсыпанная сенной трухой. Пистимея оставила свое Евангелие, собрала на стол.
– Ты-то будешь обедать? – спросила она у мужа.
Устин оглядел крепкое и сильное тело дочери, снова упер глаза в потолок.
– Сено все возят? – уронил он три слова.
– Девять возов с Пихтовой пади привезли да еще тракторную волокушу, – ответила Варвара. – За остальным поехали. И колхозники еще подвозят… кто вчера не успел.
– Ага, Митька там?
Девушка сникла, ответила:
– Он сено возит… на тракторной волокуше.
– А эта… внучка Анисима?
– Там… Опять с Клашкой наверху.
– Ага… – снова уронил Устин и замолчал.
– Председатель
– Скажи, что пьяный я. Как мертвяк.
В молчании Варвара закончила свой обед. Тихонько собралась и пошла на работу.
– Фролу скажи, чтоб зашел, как стемнеет, – бросил ей вслед Устин, по-прежнему глядя в потолок.
Пистимея молча убирала со стола.
Вот такая же молчаливая она была там, в болотной избушке, начал опять вспоминать Устин. Только имя у нее другое было – Серафима.
В избушке они прожили все лето. За это время отлежались, отъелись. Мучили их лишь нестерпимая болотная вонь да комары.
В течение лета Серафима ухаживала за всеми тремя, словно за детьми, ездила по ночам куда-то на лодке за продуктами, готовила обеды и ужины, стирала их пропотевшие и полусгнившие гимнастерки и рубахи, сушила на солнце, накладывала заплаты – и все крестясь, все молча. В течение всего времени она ни разу не перекинулась ни с кем словом. Только однажды утром Костя, выйдя из избушки, увидел ее и Фильку, стоявших невдалеке, за кустарником, и о чем-то разговаривающих.
С каждым днем вокруг становилось просторнее и светлее, потому что жухли и ломались под ветром камыши, обсыпались кустарники. И с каждым днем Тарас Звягин поеживался беспокойнее и беспокойнее. Наконец проговорил:
– Как бы не прихлопнули нас здесь… нагишом-то. Загремишь тогда под панфары на тот свет…
– Эко! – отмахнулся Филька. – Сколько раз говорено тебе – тверди тут с пятачок, а кругом хлябь. Переберись до холодов через болото, ну-ка…
– Серафима-то ездит… А ежели хвост за собой приволочет?
– Дур-рак! – только и сказал Филипп, – По себе и о других судишь.
Однако через несколько дней Меньшиков сам собрал «военный совет».
– Ну вот что, войско мое. Целое лето мы нюхали болотную вонь. И сейчас еще, куда ни сунься, невпротык. Значит, надо еще нюхать, еще лежать в камышах, притаившись. А то, – Филька покосился на Звягина, – и в самом деле загремим… под твои панфары. А потом, я думаю, мы еще все-таки погуляем. Небушко вот прояснится, очистится от тучек и…
– А если не прояснится? – спросил Костя. – Что же, так в болоте и сидеть всю жизнь тогда?
Серафима, перетиравшая за столом посуду, подняла на него голубые глаза и тотчас опустила их, торопливо сложила горкой чашки и так же торопливо вышла из избушки.
– Что, это от меня, что ли, зависит?! – прикрикнул даже Филька. – Сам я, что ли, хвост свой подставлял – пожалте, мол, прищемите… – Стих, обмяк, успокоился и продолжал: – Придется посидеть, ничего не сделаешь. Главное – без паники. Коль судьба свела нас, так надо держаться друг за друга. Тут не прояснится – к нам, в Сибирь, подадимся. Там леса глухие и дремучие, днем темно, а ночью и подавно. Но до поры… здесь будете жить, с Серафимой, до самых морозов, пока не закует болото…