Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Вдруг Морозов расстегнул полушубок, словно в самом деле хотел вытряхнуть больно кусающий тело красный уголек.
– Простудишься ведь, – сказал Петр Иванович.
– Ничего, мы привычные, – ответил Устин.
Кругом расстилалась степь, белая, холодная. Недели три назад была пурга, и Смирнов представил, как гуляли по степи белые волны, схлестываясь, гремели, кидали тяжелыми брызгами, а теперь застыли, замерли до новой пурги, которая в Сибири никогда не заставляет себя долго ждать.
«Почему все-таки он меня сам повез? – безотрывно
Устин минут через пять действительно проговорил осторожно:
– Я вот что хотел у тебя, Петро. Про Федора… про сына спросить…
«Вот какая цель! – подумал Смирнов и обрадовался. – Только для этого не обязательно было ехать ему на станцию. Можно бы поговорить об этом и в деревне…»
Как бы отвечая мыслям Смирнова, Устин сказал:
– В деревне-то никак что-то не получалось у нас один на один. То да се, словом. Мертвые ни об чем не беспокоятся, лежат себе, а у живых дела… Видел ты его… мертвого-то?
– Нет, Устин Акимыч, не видел. Федор в разведке погиб. В то время мы от Усть-Каменки, правда, недалеко стояли, да ведь не сходишь, не посмотришь…
– Ну, ясно, ясно… – дважды кивнул Морозов. – А могилку его не знаешь?
– Когда взяли Усть-Каменку, я уж без сознания был, Устин Акимыч. Тяжелое ранение… По рассказам – расстреляли его во рву, где всех расстреливали. После войны я ходил на это место. Там памятник сейчас стоит…
Устин помолчал и проговорил:
– А я вот все съездить туда собираюсь. Хоть поглядеть… на те места.
Морозов задумался, опустил вожжи, забыл, казалось, и о лошади, и о нем, Смирнове, и о самом себе. Петр Иванович не шевелился, не мешал Устину.
Наконец Морозов вздохнул, приподнял голову, подобрал вожжи. Лошадь прибавила рыси.
– Вот гляжу я на тебя, Петр Иванович, и чего-то такого, как и внучка Шатрова, не могу понять-уразуметь, – промолвил Морозов.
– Чего же это?
– Н-но, пошевеливайся! – прикрикнул Устин на лошадь, повернул голову к Смирнову, оглядел его так, что Смирнову стало неудобно.
– Так что же все-таки непонятно тебе?
– Как тебе объяснить? Только ты не смейся. Может, я и глупый, как пень. Какая такая… как это?., закваска, что ли, в тебе? Жить тебе, по слухам, без веку год-полтора. Свое, слава Богу, кажись, сделал, теперь пенсию получаешь, хорошую, однако… Так какая такая сила? Или, попроще, какой такой смысл… ради которого ты… Э-э, черт! Слов не хватает.
Смирнов был удивлен, кажется, так, как никогда еще не удивлялся. Морозов говорил тихо, не торопясь, вдумываясь в каждое слово и точно каждым обжигаясь. Петр Иванович чувствовал, что Морозов действительно хочет докопаться до какой-то истины. Морозов, про которого только вчера Смирнов высказывал догадки, не иеговист ли он, не мракобес ли пятидесятник! Неужели… неужели с этой целью он поехал с ним? Если так, зачем ему, Морозову, эта истина? Раздумывая обо всем этом, Смирнов
– Видишь ли… Иринка Шатрова, я думаю, все же понимает. Она еще молода, конечно, но…
– Хе… Значит, мне заново родиться надо?
– Да нет, не об этом я хотел. Ты задал такой вопрос, что сразу и не ответишь… И Федор вот твой знал…
Устин, видимо, замерзнув, плотно запахнул полы полушубка, наглухо застегнулся.
– Да, знал. Хороший человек был! – продолжал Смирнов. – А сколько их, хороших, перестало радоваться, погибло, не нарадовавшись жизнью. Вот чтобы не повторилось то, что с Федором, чтобы…
– П-понятно! – почти выкрикнул вдруг Морозов зло, со свистом взмахнул бичом, огрел лошадь. – Э-э, падаль облезлая, заснула совсем… Шевелись…
Устин стегал лошадь до тех пор, пока она не перешла в галоп. И только тогда успокоился, отвалился на заднюю спинку кошевы, тяжело задышал, будто погоняли сейчас бичом его самого.
И снова Петр Иванович безмерно был удивлен таким поведением Морозова.
Впрочем, и это удивление сегодня было не последним.
С четверть часа ехали в безмолвии. А потом Устин спросил:
– Как там наша Зинуха поживает у вас? Зинка то есть Никулина.
– Живет. Квартиру недавно помогли получить ей.
Петр Иванович сказал и пожалел: «Чего ради я объясняю ему все?»
– Ну как же… Слышали, слышали, – сказал Морозов. – Гляди, как бы с ней беды тебе не нажить.
– Какой беды?
– Да я так, Господи… – быстро проговорил Устин. – Я к тому, что они, Никулины, все какие-то… Антип сам придурок, всем известно. Клашка вон одержимая чем-то. Все Федьку моего ждет. Мне за сына лестно, конечно, но… Без малого ведь двадцать лет прошло.
– Так разве это плохо, что ждет?! Не каждая умеет…
– Оно все хорошо на время. А все же гляди с Зинкой-то. Уволил бы, да и дело сторона…
– За что же увольнять ее? Работает она хорошо.
Помедлив, Устин проговорил:
– Ну и ладно, коли так… Дело твое, понятно. Доведись до меня – я бы подальше от нее держался.
– Почему это? – Смирнов откинул воротник.
– То да се – не растолкуешь все, как говорит старик Шатров. Ребенка она имеет, а от кого? Непонятно. Квартиру отдельную заимела. Да… Женщина молодая, тело горячее. А от горячего – хе-хе! – лучше подальше…
– Ты думаешь, что говоришь?! – воскликнул Смирнов.
– Да шутя я, – сказал Морозов. Но через полминуты уронил еще раз свое: – Хе-хе…
Лошадь шла крупной и ровной рысью. Дорога стала наезженнее и чуть ухабистее. Вдали показались первые дома станционного поселка. Они будто всплывали из-за мглистого горизонта и покачивались, как поплавки на водной глади.
Неожиданно в сердце Петра Ивановича возникла режущая боль, и он даже вскрикнул, на какое-то мгновение потерял сознание и привалился к плечу Устина. Но тотчас пришел в себя и почувствовал, как Морозов отталкивает его со словами: