Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Ели молча. Поужинав, Демид нехотя сказал:
– По всему видать – надо нам уходить глубоко, на самое дно… И с концом, чтоб никто не знал, жили мы на земле, нет ли… Ну ладно, пока все по местам. Я сейчас проверю все тропы, к полуночи буду здесь. Чуть чего – связного ко мне. А утром, с рассветом, сами сюда. К тому времени я, может, придумаю что.
Казаков и все остальные, кроме него, Кости, ушли.
– А ты, Жуков, чего ждешь? – поднял на него Демид круглые глаза. – Хотя постой. Вместе жили –
– Зачем помирать-то? – жалобно сказала она, собирая со стола тарелки. – А ты, Костенька, иди, иди… Берегись только от пули, родимый.
– Н-нет, пусть подождет! – упрямо заявил Демид. – Вот втроем и давайте думать, как уцелеть. Одна голова – хорошо, а три – лучше.
– Бог милостив, убережет, может. Гневаться ему вроде не за что на нас.
Серафима вздохнула сиротливо, потуже завязала платок на голове. И только потом, как показалось Косте, недовольно покосилась на Меньшикова.
– Милостив? – переспросил Демид, презрительно сжав тонкие губы. – На Бога, говорят, надейся, а сам не плошай. Мы-то можем не сплошать… Можно улизнуть, говорю, сейчас втроем… Знаю тут еще одну заветную тропку… Да… Сами уйдем, а хвост останется.
При этих словах на лице Серафимы плеснулся испуг, потом проступил гневный румянец. Она поглядела на Демида осуждающим взглядом.
– Можно ли такое даже в мыслях!.. Бог требует о ближних своих заботиться больше, чем о самом себе. Попадут в руки дьяволов, нечеловеческие мучения примут.
– Да я о том и говорю! – раздраженно крикнул Демид. – Чего меня учить?!
– Господи, разве я учу? – обиделась Серафима, даже, кажется, всхлипнула. – Я только говорю: уходить отсюда – так всем вместе.
– Вместе? – переспросил Демид, суживая глаза. – По моей тропке всем не пройти. Узкая шибко. Нам бы проскользнуть, не зацепиться за что. Да и… Гаврилу вон мутит, не ходок уже… А другим я что-то не шибко доверяю.
– Что ж, остальным Бог другую тропку укажет.
Демид еще более прищурил глаза, почти совсем закрыл их, оставив тонкие, не толще лезвия ножа, щелочки.
– Бог? Не врешь?
– А что? Мать моя духовная завещала: в любой беде помолиться только надо, – принялась вдруг горячо убеждать она Демида. – Хорошо будем молиться, истово, всю ночь. А может, и весь завтрашний день.
– Ага… Так… – Демид встал. – Значит, до следующего вечера нам держаться надо?
На это Серафима уже не ответила и принялась молиться, чтобы не потерять времени. Демид, словно в каком-то замешательстве, потоптался и промолвил насмешливо:
– Пошли, Костя! Ее задача – молиться, а наша – дело делать.
Это Косте уже не понравилось.
По отдельным словам, по поведению Демида и Серафимы он понял, вернее – стал догадываться, что их спасение теперь целиком
– Ты не смейся все-таки… – Костя хотел добавить «гад». Но сдержался и только повторил: – Ты, Демид, не издевайся, раз уж…
– Ладно, ладно, – совсем мирно ответил Меньшиков. – Наша задача с тобой – продержаться завтра до вечера.
И впервые за все время вдруг мелькнула у него, Кости, тогда мысль: а что, если верховодит тут не Демид, а его собственная жена, Серафима?!
Мысль эта была настолько оглушительной, что у него потемнело в глазах, он невольно согнулся и сел на землю, проговорив вслух:
– Нет, нет… Не может того быть!! Не может…
– Чего, чего ты?! – подбежал к нему Демид, затормошил.
– Так я… Нога вот… подвернулась, погляди, не сломал?
Он поднялся с помощью Демида, сделав шаг, другой.
– Нет… ничего вроде.
В ушах покалывало, в голову с горячим звоном билась кровь: «Вдруг и я „не ходок“…»
… Ушли они из деревни после того, как, по выражению Демида, «замели хвост».
Последнюю ночь Костя пролежал тогда, не сомкнув глаз, на Козьей тропе. Впрочем, ночь прошла тихо, без единого выстрела. Утром, как велел Демид, пошел в деревню, снова оставив за себя Парфена Сажина.
На ступеньках крыльца сидел Казаков. Демид перематывал Гавриле голову чистой тряпкой. Казаков сильно осунулся за одну ночь, постарел. Лицо его обливалось потом, борода спуталась.
Улица деревни, залитая утренним, жидковатым еще солнцем, была пустынной, все дома плотно закрыты ставнями. Почерневшие от времени доски ставен были почему-то крест-накрест зачеркнуты белыми известковыми полосами.
Ночью высыпала обильная тяжелая роса. Она разноцветной изморозью лежала еще на жухлой траве, на желтых листьях деревьев, на тесовых крышах. Крыши быстро просыхали, струился над ними парок, и казалось, дома занимаются огнем где-то изнутри и вот-вот из-под крыши саданет пламя.
Из многих домов неслись заунывные звуки – не то плач, не то пение.
Из одного дома вышла женщина в черном, с большой иконой в руках, перешла через дорогу, скрылась в другом. На груди и спине у нее были нарисованы такие же белые кресты, как на ставнях.
По походке Костя узнал Серафиму.
Едва Серафима вошла в дом, как из него с новой силой понеслись вопли и стенания.
– Теперь ничего, не промокнет, – сказал Демид, закончив перевязку.
Гаврила тяжело встал:
– Ну, сейчас остальные командиры подойдут. Что надумал, Демид? Жар ведь у меня, Демид. В постель бы…
– Сейчас ляжешь, – глухо сказал Демид и, чуть откачнувшись назад, выдернул из кармана два револьвера и сразу из обоих выстрелил Казакову в спину. – Убрать.