Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Всем этим Митька был ошарашен, оглушен и, кажется, напуган. Он слушал все деревенские разговоры, на своего отношения к случившемуся никак и никому не высказывал.
Однажды мать спросила у него осторожно:
– Что, Митенька… Правда, что докторшу собаки шибко изувечили? Болтают – страшно. А может, и не сильно? Ты бы узнал…
– Узнаем, – буркнул Митька. А у самого мелькнуло где-то торопливо: «Может, хорошо, что больше не пошел к ней».
Краснова была очень плоха, нужно было срочно доставить ее в районную больницу. Но путь из Ручьевки до Озерков на автомашине она могла не выдержать.
Вера Михайловна разрешила
Дорога из Ручьевки до полустанка только через Зеленый Дол. И в Зеленом Доле больной потребовались отдых и перевязка.
Вера Михайловна спросила, у кого дом попросторнее и почище. Корнеев кивнул на Иринку, но Шатрова уже сама показывала шоферу на свой дом.
В Зеленом Доле больной стало хуже, пришлось заночевать.
Женщины, помогавшие врачам на квартире у Шатровых, охали потом и стонали:
– Вместо личика-то кусок мяса. Пропала девка…
Ирина, выплескивая на помойку окровавленную воду, была заплаканной.
«Хорошо, что не пошел тогда…» – опять подумал Митька. Но вспомнил две мокрые полоски на щеках отца, и ему стало неловко от своих мыслей, он нахмурился. Однако тут же отмахнулся от всего: «А-а, что я, жених, что ли, ей…»
И снова стал веселым и беспечным.
Наутро Краснову увезли. Вера Михайловна попросила для помощи в дороге одного человека. И снова вызвалась Иринка.
Потом она ездила в Озерки каждую неделю, привозя неутешительные вести.
Из райцентра вообще в эти дни поступали малоприятные известия. По делу Меньшикова, Прокудина и Уваровых началось следствие, арестовали какого-то Ефима Свищева. Из колхоза в район вызывали то председателя, то Наталью Лукину, то Егора Кузьмина. Следователи опять наезжали в Зеленый Дол, подолгу толковали о чем-то с деревенскими старухами баптистками.
Но Митьке до всего этого не было теперь ровно никакого дела. У него возникло в эти дни вдруг неодолимое желание – обязательно помириться с Ириной. Ему почему-то стало казаться, что Ирина, даже если и догадалась о Зинкином сыне, не придала этому особого значения. Подулась маленько и простила. Или готова простить при первом же намеке, что он, Митька, желает такого прощения. И, распушив чуб, искуривая папиросу за папиросой, не обращая внимания на многозначительные ухмылки окружающих, он бродил вечерами близ ее дома или вокруг телятника, не решаясь, однако, войти ни туда, ни сюда. А может быть, не шел сознательно. Он все-таки надеялся, – да что там надеялся – был уверен, что Ирина сама, пробегая мимо, приостановит шаг и, склонив голову, бросит ему какое-нибудь слово. Ведь он не кто-нибудь, а Митька все-таки, и она не слепая, не глупая, понимает, чего он ходит. Оба они гордые, но Митькино тщеславие, едва только Шатрова обронит какое-нибудь слово, будет удовлетворено, он тотчас подойдет к ней, поступясь остатками своего превосходства. К женщинам надо проявлять иногда великодушие.
Но Иринка, пробегая мимо, хотя и склоняла голову, но шагов не приостанавливала, ничего не говорила. Да она, кажется, не столько склоняла голову, сколько отворачивалась.
Сперва это Митьку забавляло. «Ну, ну, поглядим, на сколько характеру хватит!» Потом начало удивлять: «Эко, даже ученая докторша вроде… А тут?» Затем повергло в недоумение, разозлило. И в конце концов его опять охватило прежнее смутное беспокойство и тревога.
А
– Ты… чего это? – невольно спросил Митька однажды, забыв, что первых слов ждал от нее.
Но девушка только губы скривила презрительно.
«Ну и ладно!!» – как обычно, взорвался Митька про себя и перестал ходить к ее дому и к телятнику.
Однако беспокойство и тревога на этот раз не проходили.
Он сделался раздражительным, утрами вставал с постели мятым и, сидя на кровати, подолгу наблюдал, как мать подметает забросанный его ночными окурками пол.
– Да чего уж, сыночек! – сказала она как-то и вздохнула, – Чего уж так казнить себя? Хорошая жена подворачивалась, да ведь… Богу, видно, не угодил ты чем-то. Всяк тянется повыше, а берет, что ближе… пока другой не схватил наперед…
– Это о чем ты? – спросил он, поводя головой, как во время разговора с отцом. Слова матери еще больше испугали Митьку, обозлили.
– Так об ней же, об Шатровой… Чего, говорю, уж казниться… А с калекой если жить, тоже…
– Замолчи! – гневно оборвал ее Митька….
Прошла еще неделя. И вдруг… Вдруг Иринка сама зашла к Кургановым.
– Ирка! Давно бы так! – воскликнул Митька, чувствуя, как разливается у него где-то внутри торжество. Еще у него мельком пронеслось в сознании: «Надо бы посдержаннее, не ронять себя… Да ладно, чего уж там…»
Но в следующую секунду испарилось это торжество, а его щедрое великодушие обернулось какой-то дурацкой глупостью.
– С Леной плохо, – сказала Иринка от порога, не глядя на Митьку, протирая варежкой дверную скобу. – Она просит тебя… приехать к ней.
В лицо Митьке кинулся жар. Он почувствовал, что сгорает, – от стыда за самого себя. И, столбом торча посреди комнаты, не знал, что ей ответить, молчал.
– Что это еще за Лена? – с холодной неприязнью спросила мать. – Чем это ее Митька утешить может? И почему он должен…
– Вот… именно, – произнес Митька, хотя и не собирался говорить такого. Губы произнесли эти слова сами собой…
Ирина боком ударилась о дверь, выскочила на улицу так, будто ее с невероятной силой вышвырнули вон.
А Митька бухнулся на стул и начал думать: что же это с ним происходит? Он, кажется, теперь уверен, что происходит. Происходить начало с того момента, как отец звезданул по морде со словами: «Половину – за внучку Шатрова». Но – что?
Митька был не глуп. Он ясно понял, отчего покраснел, выслушав Иринку. И он понимал, что происходит с ним. Но боялся признаться, что понимает. Гордость его не позволяла признаться…
И не позволяла еще долго. И увела его далеко…
Из этого «далеко» он и возвращался сейчас, топая по раскисшей дороге к Зеленому Долу, невесело и нелестно размышляя о самом себе.
… Все время после прихода в их дом Ирины и до позавчерашнего дня он жил в каком-то полусне и будто уже не подчинялся самому себе. Через неделю после ее посещения с ним разговаривала по телефону врач Вера Михайловна Смирнова. Она говорила спокойно, по-матерински, называя его «Митенька»:
– Митенька, Лене очень тяжело. Сейчас ничего страшного уже нет, она будет жить. Но ей будет намного легче, если вы придете. Приезжайте, вы облегчите ее страдания. Слышите, Митя? Я прошу вас…