Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Что… случилось… Фрол? – язык ей повиновался с трудом.
– Митька был, – ответил Фрол, помедлив. – Сын-то у Зинки… сестры твоей… от него.
И долго-долго оба молчали.
Наконец Фрол с трудом разогнул затекшую от долгого неподвижного сидения спину и проговорил, как утром:
– Ничего, Клавдия… Ничего. Что ж теперь делать? Как-нибудь проживем. Пойду на работу все-таки…
… И хотя они продолжали жить вместе, Клавдия с тех пор больше не улыбалась. Фрол тоже ходил неразговорчивый, вроде отрешенный от жизни. Иногда он словно бы приходил
Клавдия понимала, что если у нее с Фролом и было счастье, то оно продолжалось только одно утро – с того момента, как она уткнулась в его плечо, и до возвращения в обед с работы; если и было, то кончилось в ту минуту, когда она, переступив порог, увидела смятого и взлохмаченного Фрола.
Клавдия хотела на другой же день поговорить с Фролом начистоту, разрубить надвое узел, который еще не успел затянуться. Но не решилась, не хватило сил. Не решилась и на другой день… А тут закрутилось, завертелось все в Зеленом Доле, заколыхались уже перед глазами крыши домов, деревья, Демид Меньшиков, Устин, Пистимея… И Фрол, Фрол Курганов в больнице, изрезанный ножами.
… Едва она услышала эту весть, схватилась и в чем была побежала куда-то. Еще хлестала пурга, сквозь серую муть была почти не видна дорога. Она, эта заснеженная дорога, почему-то вздымалась круто вверх, и Клашка карабкалась по ней.
Клавдия и не слышала, как ее догнала автомашина, почти не видела Сергеева, который тряс ее за плечо. Она только еле-еле разобрала его крик:
– Рехнулась ты, баба! Пропадешь. Айда в машину!
– Поедем, а?! Поедем! – ухватилась теперь за плечо Сергеева сама Клашка. – Ведь ему там плохо… Он помирает, может.
– Куда в такую непогодь? Не пробьемся.
– Тогда я – пешком. Я – пешком.
… Когда приехали в Озерки, пурга немного притихла. Фрол не умирал. Он лежал в небольшой, теплой и чистенькой палате с перебинтованной рукой и грудью, тепло и благодарно улыбался, как в первое утро их жизни.
Больше он уже никогда так не улыбался. Да и не до улыбок было: следствие, суд.
Перед судом он сказал Клашке:
– Хотел я тебе рассказать про свою жизнь нескладную, облегчиться. Да вот другому судье придется. На следствии я всего про себя не говорил. Боялся, что ли? Не знаю… А сейчас – скажу… – И через минуту добавил: – Что бы мне ни присудили – будет по справедливости. А только Митьке, сыну, скажешь так: отец виноват, но подлецом он никогда не был. Скажи, что я, мол, велел так передать. И еще – пусть о сыне своем подумает…
Клавдия не очень-то уразумела, что передать Митьке, но обещала. Передавать не пришлось. Фрола не засудили. И он сказал:
– С Митькой я сам теперь. И с Зинкой. Но с сестрой и ты поговори – пусть в родную деревню возвращается. А?
– Ладно, – покорно сказала она.
Клавдия говорила с Зиной. Та лишь мотала головой и отвечала:
– Не поеду, ни за что! Чего вы с Фролом привязались!
– Значит,
– Ну да, и Фрол… А еще раньше Мишка Большаков все вокруг меня вертелся, уши своими стихами прожужжал. И тоже – возвращайся, да и все, в Зеленый Дол… А сейчас отец его, Захар Захарыч, покою не дает. Как приедет в Озерки, так обязательно…
– А Фрол-то, – глядя в сторону, проговорила Клавдия, – он… почему?
– «Надо, говорит, с Митькой вам жизнь налаживать. У ребенка, говорит, отец должен быть». Должен, конечно… Да легко ли мне… после всего… Но если и захотела бы… он сам, Митька, не захочет. Правда, Фрол говорит…
– Что он говорит? – еще тише спросила Клавдия.
– Что с Митькой он уладит. Да все равно, если и уладит, что за жизнь у нас будет? Как мы в одной деревне… Ты с Фролом, я с Митькой. Люди-то что скажут…
– С Фролом у нас не будет жизни, Зинушка, – сказала Клавдия. – Уйдет он все равно. Не мое, видно, счастье. Так что подумай.
– Нет, нет! – говорила Зина. Но по ее голосу Клавдия поняла, что сестра колеблется.
… Фрол, однако, не уходил, после суда жил у нее. Это было ей непонятно. Жил и молчал.
Недавно Фрола все-таки назначили бригадиром. Клавдия сготовила хороший ужин, купила бутылку водки.
– Спасибо, Клавдия. Хорошая ты, – сказал он. Но и только.
Он выпил стакан водки. Клавдия чувствовала – чтоб не обидеть ее.
В последующие дни он тоже молчал. Клавдия понимала – молчит Фрол теперь не от замкнутости, не от обиды на нее и на себя, не оттого, что не знает, как от нее отделаться. Она по тысяче мелочей, недоступных чужому глазу, видела, что этот нескладный и некрасивый человек любит ее и был бы рад прожить с ней остаток дней. Он молчит от горя, от внутренней боли, понимая, что нельзя, не может жить с ней, Клавдией Никулиной. Вон Зина уже приехала в деревню. Вон Митька, говорят, забегал уж однажды к сестре. Сам Фрол изредка заходит к ней. Вот и вчера заходил…
Клавдии тоже было нелегко. Но она не решалась говорить о чем-либо с Фролом, не решалась спросить и у сестры, зачем ходит к ней Фрол. И зачем спрашивать, когда все и так ясно. И люди, обычно падкие на пересуды, никак не комментировали этих событий. Может быть, они и судачили меж собой, но ей виду не показывали.
Особым чутьем Клавдия понимала: ее, кажется, оберегают от всяких волнений, – видно, так наказал Большаков. Но ей от этого было не легче, она словно попала в какую-то пустоту, где нет ни ветерка, ни звука.
И сегодня за обедом, не в силах больше выносить этой пустоты, начала было:
– Я хотела, Фрол…
А Фрол поспешно полез из-за стола, оставляя почти нетронутым обед:
– Не хочется что-то мясного. Рыбки, что ли, пойти принести на ужин.
– Иди, – тихонько сказала она, бороздя ложкой в тарелке.
Солнце все-таки выпуталось из цепких ветвей осокоря, скатилось вниз, за подернутые вечерней дымкой зареченские луга. Скатилось, чтобы завтра подняться с другого края земли.