Тени исчезают в полдень
Шрифт:
«Черта с два! – почти криком кричал Митька. – Черта с два!» Но что «черта с два» – и сам не мог бы объяснить. Просто билась в мозгу, как бабочка об оконные стекла, одна и та же мысль: «Кажется, Зинка ведь Никулина вчера приехала. Ага, Зинка, Зинка, Зинка…»
И он, минуя свой дом, направился к Никулиным.
Когда заходил в сени, у него мелькнула злорадная мысль о матери: «А ведь приведу ей сейчас, однако, жену в дом. Вытянет лицо от радости…»
Едва он вошел в избу, Зина встала из-за стола, за которым шила рубашку малышу. Она растерянно поглядела на Митьку, потом на кровать,
– Чего так смотришь? – спросил он, будто обиженный холодным приемом.
– Неожиданно ты… – промолвила Зина, комкая в руках шитье.
– Значит, не ждала?
– Как я могу ждать… после всего?.. Зачем?..
Митька истолковал ее слова по-своему.
– И все-таки я пришел, несмотря, что с тобой все это… Назло всем. Всем! – выкрикнул он. – Одевайся, айда к нам! А завтра расписываться поедем…
Однако Зина не тронулась с места. Она только положила недошитую рубашку на стол. Но освободившиеся руки ей деть было некуда, и она зажала в кулаках уже измятые куски материи.
– Как это назло? – дрогнувшим голосом спросила она. – И кому это всем?
– А всем, кто шибко уж загордился. Думают, Митька у их ног ползать будет… Нет, не-ет! – Он возбужденно расхаживал по комнате, размахивая руками. – Но я знаю, знаю: как распишемся с тобой, откроют рот от зависти… Собирайся, что ли!
Зина вроде и не замечала, что Митька на нее кричит. Она прежним голосом спросила:
– Как это от зависти?
– А так… Знают ведь, что с тобой там… в Озерках, выделывали… А я говорю – назло! Да сколько тебя ждать?! Где твое пальто?
Митька снял с вешалки пальто, протянул ей. Но Зина, отступив назад, прижав к груди недошитую детскую рубашку, тихо произнесла вдруг:
– Вон отсюда.
Митька глянул в ее глаза и на этот раз в одно мгновение понял весь смысл сказанного.
– Но… послушай, – промолвил он, сразу обескураженный, придавленный. – Почему же?.. Ведь… как никак сын у нас.
– Во-он! – закричала Зина, не помня себя. – Ненавижу! Ненавижу! Ты пришел только потому, чтоб назло… чтоб открыли рот от изумления: на Зинке женился, которая… которую там, в Озерках… А кто меня туда бросил? Из-за чего все это со мной… случилось?!
– Зинка! Зина… Погоди… – пятился Митька от ее глаз. – Я в самом деле, может, в горячке…
Но Зина уже ничего не хотела слушать.
– Вон! Вон!! Вон!! – трижды вскрикнула она, плача навзрыд. Подбежала к двери и распахнула ее…
Тогда Митька выронил Зинино пальто, склонил голову. Чуб его колыхнулся.
… Теперь он очнулся лишь далеко-далеко от Зеленого Дола, на какой-то крохотной забайкальской станции, в насквозь продуваемом весенним ветром деревянном вокзальчике. И то потому, что милиционер тряхнул его за плечо:
– Гражданин, куда едете? Да, куда и откуда?
Ничего вразумительного ни милиционеру, ни себе Митька ответить не мог. Не скажешь же, что все эти дни в голове стучало и стучало: «Все! Уходите!! Вон!! Все!! Уходите!!!» То ли опять вагонные колеса стучали, то ли долбила в виски кровь.
– Куда, спрашиваю, следуете? – построже спросил милиционер. – Сутки сидите здесь. Все поезда прошли.
Да,
– Пройдемте-ка, гражданин, – сказал наконец милиционер, опять трогая Митьку за плечо.
– Куда пройдемте? Сейчас мой поезд.
– Какой это?
– А вот он…
На станции, скрипя железными тормозами, действительно останавливался какой-то пассажирский состав.
К счастью, в карманах нашлись еще кое-какие деньги. На вопросительный взгляд усатого билетного кассира Митька буркнул первое слово, которое пришло на ум: «Озерки».
Милиционер вышел из вокзальчика следом за Митькой, проводил его до самого вагона. И стоял на перроне до тех пор, пока поезд не тронулся.
И только когда вновь застучали колеса: «Все! Уходите!! Вон!!» – Митька очнулся наконец окончательно. Очнулся – и с каким-то испуганным и горьким недоумением подумал: «Почему же „уходите“? Почему „вон“?!»
Вдоль вагона, переваливаясь, шла толстая женщина в белом халате и выкрикивала: «Пирожки, колбаска, бутерброды…» У Митьки засосало в животе, и он понял, что давно не ел.
На сдачу, отсчитанную ему усатым билетным кассиром, Митька купил пирожков, колбасы, бутылку лимонада и, пристроившись у окна, начал есть.
А потом сидел, наблюдая, как проплывают назад вытаявшие гольцы, ощетинившиеся голым, редковатым березняком склоны холмов, мелкие неуютные деревушки с почерневшими избами, как мелькают мимо телеграфные столбы, будки путевых обходчиков, мосты, речушки, города.
В Митькиной голове тоже проплывали куда-то какие-то мысли, картины.
… Вот отец – всегда молчаливый, угрюмый, неласковый, чужой. С чего он такой? Он, Митька, никогда ведь не задумывался, оказывается… Может, потому, что мать исчерпывающе объяснила как-то: «Не везет отцу в жизни, все на конюшне да на конюшне. И живем, – сказала мать, – не шибко в большом достатке. Зато уж ты у меня в люди выйдешь, ты у нас одна надежда…»
И вот мать – ласковая, понятная, заботливая. Помнится, на сон рассказывала она всегда сказки, пела песни про удальцов да молодцов. И уж как бы там, в доме, ни было насчет достатка, ему, Митьке, всегда находился сладкий кусок.
И Митька любил мать, по-детски считая, что она самая умная и добрая из всех матерей. Он любил ее и став взрослым, хоть иногда и раздражался, грубил ей, непонятно отчего и зачем.
Не понимал тогда, не понимает этого и сейчас.
Мать часто повторяла: «Будь дурачком, да не простачком». Митька в душе соглашался с этим, хотя ему всегда становилось неприятно, когда мать говорила так… Когда-то, после истории с Зинкой, мать сказала: «Такую ли тебе в жены надо!» Что ж, сам Митька считал так же, а ведь опять неловко стало ему после таких слов матери. Или вот совсем уж недавно: «Супротив тебя-то кто из парней в деревне? Никого…» Верно, никого, это Митька знал. Но снова в душе остался какой-то осадок, что-то там вроде свернулось и расправляется неохотно.