Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– Фролушка… Уморил!
– Посади ты их, чтоб пониже были…
– Жестко. Наколются же…
– Полковнику-то подстели хоть…
– Учудил… з-зараза!..
Антип Никулин вопил, будто его резали:
– Святое пришествие! Седьмое чудо! Держите, братцы-и, изойду хохотом! Наизнанку вывернуть…
Выскочила на смех Марья из землянки, остолбенела на мгновение. Но не удержалась и она. Прыснула совсем по-девичьи себе в ладони и юркнула обратно.
Тогда вышел Захар Большаков, нахмурился, хотя в глазах метались веселые искры.
– Одеть, –
– Обыкновенный. Офицерский, – буркнул Фрол.
– О-ох! – все еще закатывался Антип. – На генеральский бы ишшо глянуть – и помирать можно. Вон какие парады пошли! Раньше при одеже парадили. А ныноче иначе…
Притащили кугу мятых крестьянских штанов. Приведенные Фролом люди торопливо натянули их.
Вышла Марья. Уголки ее губ все еще подрагивали. Фрол встал перед Марьей, вытянул руки по швам:
– Так что докладываю. Его высокоблагородие али, может, превосходительство даже, господин полковник со своими командирами… Все благородия извиняются, что маленько рожи с перепою опухшие да что без нижних одежд, а проще говоря – что без штанов.
– Как же ты, Фрол, взял их? – удивленно спросила Марья.
– Да уж как… сообразил, – ухмыльнулся Фрол.
Взглянула на него Марья, но ничего не ответила. Только ей одной понятен был ответ Курганова.
– И еще соображаю, – продолжал Фрол, – если пощупать сейчас Дубровку, – брызнут из деревни погонники, как горох с пересохшего стручка. Сами себя подавят, задние передних. Остановить-то некому…
– Захар, собирай людей по тревоге, – коротко сказала Марья.
Из деревни Дубровки колчаковцев выбили действительно легко. Лишившись командиров, каратели лезли под пули, как стадо баранов. Уцелевшие рассеялись по лесу. Отряд вышел из окружения.
Так Фрол никому и не сказал, каким образом удалось ему захватить колчаковских офицеров. На все вопросы лениво отвечал:
– Ночь была, не помню.
Или показывал на свою забинтованную голову:
– Помнил, да, вишь, прикладом память выбили…
А в конце концов заговорил более энергично:
– Да ну вас всех к чертовой матери!
От самих пленных все-таки узнали: Курганов перевязал их сонных, после попойки на мельнице, что километрах в трех от Дубровки.
Фрол ходил все такой же сумрачный и молчаливый, как и до истории с офицерами. Марья время от времени бросала на него тревожные взгляды. Однажды вечером подошла к костру, на котором Фрол варил кашу, присела рядом.
– Что это с тобой, Фрол?
Долго смотрел на огонь Курганов, вертел в руках сосновый сук в руку толщиной. Потом легонько, как спичку, переломил его и бросил в огонь. Смолистый сук мгновенно оделся пламенем, застрелял искрами. Пламя отсвечивало на лице Курганова.
– Вишь ли, Марья, какое дело, – проговорил наконец Фрол. – Вишь ли, как оно бывает… Палка вон – что она? Деревяшка холодная, да и все. А вон… горит… Эх! – И быстро повернулся к Марье, схватил ее, пригнул к себе.
– Фрол! – крикнула Марья, вырываясь из его медвежьих лап. –
– Эх, Марья-Марьюшка, тут соображай не соображай… Тебе в горнице бы сидеть да в окошко глядеть, – горячо шептал ей в лицо Фрол.
В эту минуту удар по голове почти оглушил его. Пронзительный звон продавливал уши.
Поднялся Фрол. Обвел диким взглядом взявшуюся откуда-то толпу людей. Захар Большаков стоял с палкой, а Марьи уже не было.
– Кто? – прохрипел Курганов. – Ты, Захарка?!
Большаков бросил палку, спросил:
– Ты что это выдумал, гад, а?
– Г-герой! – бросил кто-то прямо в лицо Фролу.
– Паскудник!
– Горбатого только могила выпрямит.
– Судить подлеца за это…
Фрол выслушал всех и сказал только два слова:
– Судить! Ладно… – Повернулся спиной к людям и сел обратно к костру.
Утром Фрола в отряде уже не было. На этот раз он ушел из него навсегда.
Всю колчаковщину Курганов болтался по лесным деревушкам, жил то в работниках у кулаков, то на иждивении какой-нибудь состоятельной вдовы. А когда колчаковщине пришел конец, вернулся в Зеленый Дол и опять свел компанию с Демидом Меньшиковым.
А вскоре, сырой апрельской ночью 1920 года, приполз в деревню, как таракан, и сам Филипп со своим костылем, набалдашник которого был вырезан в виде человеческой головы. Поводив усами, понюхав, чем пахнет воздух, он остался в селе и наутро.
Потом они в три глотки начали жрать самогон почти круглосуточно. Горланили песни и, озверев, плясали в Филькиной горнице так, словно задались целью проломить половицы.
Как-то проходил мимо дома Антип Никулин. Демид пригласил его зайти. Антип подумал, поколебался и нехотя ответил:
– Н-нет, нельзя мне. Авторитет уроню. Раньше я с вами – эх! А теперь… Текут у кота слюнки, да горшок завязан.
– Кто его завязал? Айда, говорю…
– Дык проясняю же – нельзя, – убеждал Антип скорее себя, чем Демида. – Я пил, конешно, с вами. А ныноче иначе. Все ж таки… поскольку партизан я. Это вам не девки-мальчики…
– Фрол вон тоже партизан. Говорят, немало погубил людей, сволочь… Да что теперь… – проговорил Демид, почти не шевеля тонкими губами.
– Хе! – презрительно свистнул Антип. – Кабы у Фролки голова была не той формы, на чем сидит, он бы… Да они бы с Марьей – о-о! А он нашкодил да сбежал. Потому не пример мне Фролка. И пить – ни-ни… Винцо – оно невинно, да проклято. Разве вот стакашечек один, через окошечко…
Выпив, Антип потоптался перед окном, сплюнул тягучую слюну и продолжал:
– Дык я и говорю – не пример мне Фролка. Я все ж таки с Колчаком воевал, а он по бабам таскался, помолачивал их, как снопы. А потом – вздумал тоже! – возле Марьи блуд почесать… Ну, хорош снопик, туговат, и все прочее в аккурате, да цеп неподходящ оказался. Не тот, проще говоря, цеп. Закричала, конешное дело, Марья. Подскочил Захар – да и ка-ак хряп…
Антип не договорил. Фрол Курганов оттолкнул от окна Демида, схватил Никулина за тощие плечи.