Тени пустыни
Шрифт:
— Что вы, что вы! Ваше посещение, горбан, доставило мне невероятное удовольствие! Я так осчастливлен, что моя ничтожная, моя постная похлебка удостоилась наполнить ваш благородный желудок… Не возжжете ли вы свечу на могиле жертвы аламана, — и он показал рукой на надгробие. — О, если вы зажжете свечу в честь шахида — святого здешних мест, вы свершите святое дело… Слава небесам, вот уже пятьдесят лет, как русские замирили Ахал Теке, и нам можно спокойно жить в горах…
Он болтал, но рука его жадно вцепилась
Да, следовало любой ценой купить молчание этого словоохотливого сторожа, и Зуфар отдал бы и сотню золотых, если бы он их имел. Он решил купить за два шая — последних два шая! — свечу и зажечь ее в честь святого. До советской границы оставалось восемь часов пути. Обидно, если по доносу этого перса попадешься в лапы полиции…
— Я получил бездну удовольствий, поев вашей похлебки, — сказал Зуфар. — Ваша восхитительная стряпня спасла меня, бедняка, от голодной смерти. У меня, увы, нет ничего более ценного подарить вам. Примите же мой дар! И не обижайтесь!
Перс бережно положил плетку на кошму между собой и Зуфаром и замахал руками на нее, точно то была не плетка, а ядовитейшая из змей:
— Нет, нет! Не обижайте нас! Такого высокого зарубежного гостя принять в нашем козьем хлеву, именуемом саккаханой, — величайшая честь.
Зуфар вздрогнул. «Зарубежного»! Худшие опасения оправдывались. Надо было уходить, и как можно скорее.
— Очень прошу принять ничтожный дар… Напрасно только вы говорите, что я оттуда, — Зуфар показал на север. — Я бедняк–курд из Буджнурда.
— О, мы понимаем… Мы ценим… Мы ничего не видим, ни о чем не догадываемся.
— Разве вы не видите моей одежды, моей нищеты?..
— Видим и понимаем. И потому разрешите не принять ваш дар… Ваше любезное посещение стоит тысячу таких подарков… Вы осчастливили нас… И мы готовы отрезать себя язык, лишь бы не досаждать вам упоминанием о мятежных сарыках.
— Что вам надо от меня?
Зуфар начинал сердиться. Но перс не ответил. Он вскочил и согнулся в низком поклоне:
— Готов служить вам, господин.
— О чем вы говорите?
Тогда перс скорчил таинственную мину.
— Кельтечинарское ущелье для меня что мой дом. Ни шахиншахские, ни большевистские пограничники нас не увидят, нас не заметят…
Не было никакого смысла больше прикидываться курдом.
— Хорошо, помогите мне.
— Ну вот. Так–то лучше. Я же сразу вижу, что вы оттуда.
— И дар мой примите.
— Чтобы только не обидеть вас…
Он схватил плетку и принялся ласкать кончиками пальцев ее рукоятку, приговаривая: «Красавица… красавица…» Однако он не двинулся с места.
— Так мы договорились? — неуверенно протянул Зуфар.
— Щедрый, когда дарит, забывает привычку считать…
— Что вы хотите?
— О, совсем немного… —
Зуфар понимающе развел руками:
— Но я сказал, что у меня в кармане нет даже дырявого шая…
Скорбно вздохнув, перс покачал головой:
— Начальник келатской жандармерии платит за каждого бродягу по десять туманов… А тут еще сарыки в Баге Багу…
— Но у меня нет и…
— С вас я возьму пятнадцать… Пять туманов за риск… И наличными…
— В моих карманах пусто, — с отчаянием сказал Зуфар. Он думал только, как бы поскорее выбраться из саккаханы.
— Размышления украшают мудрого. Торопливость от дьявола… Располагайтесь на кошме… Во имя бога, господин, желаю вам крепкого сна, и да посетят вас приятнейшие сновидения!
Пятясь и кланяясь, перс удалился, не забыв прихватить с собой драгоценную плетку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Ловушек полон хитрый мир, и болен бедный век,
И даже очи мудрецов застлала пелена.
Смысл слов не доходил до сознания. Судя по голосам, разговаривали двое мужчин… Говорили тихо о ребенке.
О каком?
Чей–то ребенок кому–то мешал.
Один голос бубнил. Голос знакомый. А! Конечно, это говорит господин Али Алескер. Это его же излюбленное «Ах, тьфу–тьфу!» Но почему тогда он, обычно такой добродушный, жизнерадостный, говорит так зло. И все же точно, голос принадлежит господину Али, хорасанскому помещику и коммерсанту.
Второй голос… О, как она ненавидела Анко Хамбера. Очень вдруг захотелось Насте–ханум пойти и плюнуть ему прямо в глаза.
Но слов нельзя было разобрать. Собеседники говорили враз, не слушая, перебивая друг друга. Настя–ханум никак не могла понять, о чем идет спор. Али Алескер и Анко Хамбер спорили.
И вдруг опять упомянули про ребенка.
О! Настя–ханум рванулась к дверям. Тяжелые их створки были приоткрыты.
Анко Хамбер доказывал:
— Ребенок сыграл свою роль… Довольно. Пора его убрать. Довольно азиатских наивностей.
— Да буду я вашей жертвой — ах, тьфу, тьфу!.. Ребенок — залог.
— Чепуха!
— К тому же женщина красива! Он — жуир, сибарит. Застрянет здесь, в Мешхеде, не на один день. Все средства удобны, дорогой, а особенно красивая женщина. «Уголок твоей брови — жилище моей души. Даже у шаха нет уголка приятнее».
— Неумело и… постыдно!
В беспорядочный разговор вмешался третий собеседник. Настя–ханум сразу же узнала сипловатый гортанный голос араба Джаббара ибн–Салмана.
Он заговорил, и оба спорщика замолчали.