Тени пустыни
Шрифт:
Он заговорил, но язык плохо его слушался. И говорил он совсем не то, что следовало:
— Я помню одну газель из дивана Руми.
— О, еще одну! Вы знаток поэзии Востока.
«Нет, положительно девчонка смеется надо мной…»
Он понял, что она успела взять себя в руки и легко вошла в роль. Роль кокетки.
— А вы… вы не обидитесь?
— Кто же обижается на поэзию! И к тому же вы араб. Арабы так рыцарственны.
— Не сказал бы… Но вот вам Джалаледдин Руми: «Меня спросила любовь: «Что ты хочешь, мудрец?» Чего же может желать хмельная голова, кроме лавки виноторговца».
— Лавка? Виноторговец? Фи!.. От Джалаледдина
Она сказала это «фи» совсем как избалованная капризная девочка и засмеялась.
Серебряные колокольчики в ее смехе звучали фальшиво. Она думала о другом.
Джаббар ибн–Салман проговорил:
— Поэт пишет иносказательно. Ведь называл же другой поэт, Хафиз, вино «вдохновителем нежной страсти». Низкий поклон поэту, который пылкие строфы черпает в вине, вдохновляющем любовь.
— А–а… чудесно…
Но стало вдруг ясно, что она не слушает. Джаббар ибн–Салман мог голову прозакладывать, что мысли красавицы далеки от поэтических строф… В случайно пойманном взгляде Насти–ханум он прочитал холодную ярость. Ясно, он мешал. Мысль его усиленно заработала. Но когда он заговорил, это был язык влюбленного:
— Поэт Омар Хайям…
Молодая женщина перебила его:
— У меня прозаическая мигрень… Поэзия хорасанской ночи прогонит ее.
В одно мгновение Настя–ханум очутилась в седле. Оказывается, она великолепно ездит верхом по–мужски.
Джаббар ибн–Салман инстинктивно схватил узду и дернул за нее. Конь захрапел. Но честное слово, этот жест можно было истолковать как желание подольше не отпускать очаровательную даму. Вполне возможно, что Джаббар ибн–Салман поступал сейчас скорее как неистовый Меджнун, нежели расчетливый шейх Науфаль из легенды о Лейли и Меджнуне. Он страстно стремился к прекрасному существу, возникшему из самых поэтических недр Востока.
Она наклонилась к нему и смотрела пристально в его глаза. От нее пахнуло таким ароматом свежести и дорогих духов, что у него опять закружилась голова и все сомнения исчезли. Он схватил ее за руку. От ощущения нежности кожи горячая волна прошла по его телу.
— К черту! Прогулку к черту! — проговорил он. — Оставайтесь… Здесь… Вы чувствуете запах сирени?
— Пустите! Больно!
Он и сам не знал, почему он так крепко держал ее руку, почему не выпускал ее. Потом, позже, он пытался уверить себя, что в Насте–ханум он не видел в тот момент женщину, что он не хотел ее отпускать лишь потому, что она вела себя в высшей степени странно и подозрительно. Странна была ее ночная прогулка верхом в полном одиночестве по степи. Да в одиночестве ли? Но тогда Ибн–Салман не в состоянии был рассуждать. И когда рука прекрасной наездницы мягко, но с удивительной силой выскользнула из его руки, он сожалел лишь об одном: что он не может продлить мгновения близости.
— Вы не можете уехать!.. Так… одна! — воскликнул он.
— Всходит луна… Чего же бояться?
— Лучше месить голыми руками расплавленное железо, чем стоять со сложенными руками перед повелительницей!
— Саади? Не правда ли? Еще немного, господин Джаббар, и вы сами сочините газель.
И она ускакала… Упорхнула, словно волшебница пери. Исчезла в ночи.
Только теперь он почувствовал, что ночь невыносимо душна, что воздух в цветнике густой и липкий, что треск игральных костей, доносящийся из открытого окна, отдается кузнечными молотами в висках. «Пить кровь и любить — одно и то же», — мелькнуло в голове. —
Он шагнул к воротам конюшни. Нельзя позволить ей уехать. Но… Он представил себя скачущим на коне за Настей–ханум по степи. Он покажется смешным. И ничего не знает. Он почти бегом направился к террасе. Из открытого окна по–прежнему доносились смех и возгласы Алаярбека Даниарбека.
Что делает здесь этот самаркандец? Зачем он приехал сегодня? О чем с ним так долго разговаривала Настя–ханум на террасе? Что у них общего?
Ибн–Салман решительно зашагал по скрипучему песку дорожки к окну гостиной. Нет, надо выяснить. Но что выяснишь, когда этот юродивый играет с азартом в нарды и вопит.
— Ха, тебе снова «марс»!
— Судьба–паршивка! Не следовало мне рваться вперед, и тогда бы ты пропал. Ай–яй–яй! Упустить такую победу! Тьфу! Ай–яй–яй! Мой конь! Мой лучший конь! О!
Али Алескер чуть не плакал.
— Хо–хо! Кулаком, о котором вспоминают после драки, бьют себя по собственной голове.
Ответа Ибн–Салман не расслышал. Нет, тут ничего не выяснишь. Бормоча под нос слова забытого поэта: «Кровь сердца пить…», араб шел по террасе. Светлыми вычурными тенями на черном небе рисовались чудесные колонны, творение рук исфаганских резчиков по дереву. Ноги мягко ступали по бархатистым плитам демавендского мрамора.
Подойдя к двери своей комнаты, Джаббар ибн–Салман откинул было уже портьеру, но внезапно острая мысль кольнула его, и он невольно глянул в конец террасы. Там, перед входом в апартаменты векиля Гуляма и его золотоволосой красавицы жены, в светильнике, стоявшем на старинном бронзовом треножнике, трепетало и плескалось желтое пламя. Поразительно! Почему все окна у них закрыты?
До сих пор векиль Гулям интересовал Ибн–Салмана лишь постольку, поскольку дело касалось каравана.
Векиль Гулям приехал в Баге Багу по приглашению генгуба Хорасана. Конечно, ему не следовало приезжать. Так думал даже Али Алескер. Но Али Алескер отличался добродушием и великолепным оптимизмом. Он верил, что все кончится хорошо для векиля Гуляма и для его прелестной супруги… К чему бы векилю упрямиться? Подписать пустяковую бумажку, уступить по–деловому груз семисот двадцати семи верблюдов тому, кому он наиболее сейчас нужен, получить огромные деньги и свободу. Гм–гм, разве векиль Гулям пленник? Кто сказал, что Гулям пленник? Чепуха, тьфу–тьфу! Только немного больше слуг, чем обычно. Немного больше глаз, бдительных, недремлющих…
Но почему сердце Джаббара ибн–Салмана дрогнуло? Завтра векиль Гулям и его ханум уедут. И пусть они, вернее, она, оценят его великодушие. Векиль Гулям упрям. Он не пожелал пойти на сделку. Сделка купли и продажи не состоялась. Цена тысячи четырехсот пятидесяти четырех вьюков — кровь. Кровь храбрых кухгелуйе. Но все равно. Деньги упрямый пуштун получит, хоть и не обязательно ему платить. Пусть получит, а она пусть поймет его великодушие. А там, где следует, он объяснит, что деньги он отдал во избежание обид и разговоров, но… Никто не догадается, что иногда взгляд серых глаз стоит миллион. Но поймет ли она? Да, почему все–таки в их комнатах закрыты наглухо окна и двери? Муж спит, а жена в степи любуется лунным светом…