Тени сна (сборник)
Шрифт:
— Вчера, — честно признался Таксон Тей.
— Воровство, разбой?
— Помилуйте! — рассмеялся Таксон Тей. — Разве сейчас это преступление? Политика.
— Все деретесь… — вздохнул старик. — Не надоело?
— Надоело.
— Нет, правда надоело? — оживился Таксон-первый. — Впервые вижу человека, которому надоели политические игры.
— Если не ошибаюсь, то вы сами когда-то поступили точно так же.
— Было дело… — мечтательно протянул Таксон-первый. — Молодо-зелено. И мы были рысаками. Но у одного меня хватило клепки, чтобы сойти с глупой бесконечной дистанции! — самодовольно закончил он.
— Почему так?
— Что — почему?
— О людях так плохо. Словно вы избранный.
Таксон-первый
— Хм… — он пожевал губами. — Насчет избранности я как-то… А вот о людях действительно думаю плохо. В молодости я думал о человеке как о венце творения. Но годы жизни разубедили меня. Личностей нет — есть самовлюбленные ублюдки, карабкающиеся по трупам к личному благосостоянию и власти. А все остальные — толпа со стадными инстинктами.
— Жестко, — констатировал Таксон Тей и поискал по комнате глазами, на что бы сесть.
— Табурет под столом, — подсказал Таксон-первый. — Он, к счастью для гостей, из негорючего пластика. А то бы давно сгорел в печке, и тогда бы вам пришлось сидеть на полу.
Он подождал, пока Таксон Тей достал табурет и уселся возле печки.
— А насчет жесткости определения, вы ошибаетесь. Это не эфемеризм, а суть нашей жизни. Когда в начале Республиканства после братоубийственной резни стали строить общество равных, я, воспитанный на этих идеях, питал к его зачаткам самые радужные чувства. Но строительство продолжалось недолго — его быстро скомкала ублюдочная сущность личностей, стоящих во главе Республиканства. И тогда зачинщик Перелицовки, кстати, из той же когорты, провозгласил отринуть идеалы общества равных, потому что такого общества никогда не было и, следовательно, быть не может, и возродить идеалы старого общества. По его мнению, деление людей на богатых и бедных предопределено законами развития, и эти самые бедные только тогда смогут жить нормально и счастливо, когда богатые будут одарять их своей благосклонностью. Кстати, это счастье и это благоденствие мы сейчас пожинаем. Но тогда, как ни странно, сию собачью чушь приняли «на ура». Потому, что каждый видел себя только богатым, хотя их единицы, и никто бедным, то есть среди миллионов. И никто не задумывался, что благотворительность проявляется только тогда, когда с бедного взять уже нечего, и только затем, чтобы он не бунтовал. Впрочем, все это частности. Больше всего меня поражает то, что словам лидеров — будь-то в обществе равных, или неравных — толпа верит бездумно и бездумно им следует. Больно и горько сознавать, что людьми, с гордым названием разумные, любые сентенции любого общества воспринимаются не трезвым рассудком, а слепыми инстинктами стада, следующего за вожаком.
— Я вижу, вы стали приверженцем Республиканства. А ведь когда-то были ярым сторонником перелицовки.
— Неверно. В отличие от наших лидеров, я своих убеждений не меняю. Тогда я надеялся, что перелицовкой нам удастся возродить идеи общества равных, которое к исходу Республиканства успешно похоронили под идеологическими догмами. Но потом понял, что наша цивилизация развивается не по законам разума, но инстинкта, и что в обществе торжествует чисто биологический закон, применимый, наряду с животным миром, и к человеческому. Закон отрицания отрицания. Всякое последующее поколение подвергает обструкции, а затем и гонению достижения предыдущего. Оно и понятно. На смену героям, вознесенным на вершину пирамиды общества, на правах наследования приходят их безвольные и бесхребетные потомки, и тогда новые герои берут пирамиду за основание и переворачивают ее вверх дном. Называйте это как хотите: путчем, революцией, перелицовкой… Точно так молодой сильный самец в стае хищников перегрызает горло одряхлевшему вожаку. Точно так и человечество существует все обозримое время.
— Ве-еселый разговор, — протянул Таксон Тей.
— Вот! — неожиданно рассмеялся Таксон-первый. — Сколько раз давал себе слово
Он извлек из-за кресла две кружки и налил в них кипятку.
— Уж не обессудьте, угостить нечем.
Таксон Тей взял в руки кружку.
— Почему — не серьезно? — спросил он.
— Потому, что театр абсурда нельзя воспринимать с этих позиций. Можно свихнуться. Когда я был таким же молодым, как вы, я чуть не перешагнул эту грань.
Он подул на воду и отхлебнул из кружки.
— Эх, какими мы были! — мечтательно протянул он. — Горластыми да самоуверенными. Запальчивыми. Какие речи говорили…
Он поставил кружку на пол, выудил из бумажного хлама позади себя замызганную, ветхую от частого употребления папку и раскрыл ее. В папке находились такие же ветхие, чуть ли не распадающиеся, зачитанные до дыр газетные вырезки.
— Вот послушайте.
«…Кто-то из классиков литературы сказал, что лучший способ избавиться от перхоти — гильотина. Но это вовсе не означает, что невозможность применения такого метода исключает другие способы. Наши же новодемократы исходят именно из этого принципа — если общество равных строилось гильотинным способом, то и идея его неверна. А между тем новодемократы столь же разительно не соответствуют основам демократии, как свергнутые и затоптанные республиканцы — идеям общества равных…»
Или вот еще:
«…Я согласен с материалистами, что материя первична, а сознание вторично. Но в жизни человека первичной должна быть духовность, а материальное благосостояние лишь сопутствовать. Только тогда человек из животного становится разумным существом…»
Нет, о каких высоких материях мы говорили с трибун, и сколь высокопарным слогом!
Таксон-первый швырнул папку на пол и снова взялся за кружку. Из папки выпал листок и спланировал к ногам Таксона Тея.
— А хорошо — горяченького! — воскликнул старик, прихлебывая из кружки. — Между прочим, это все я, — с наигранным кокетством заявил он. Детские игры в сорокалетнем возрасте… К счастью, я их скоро забросил и «ударился» в науку.
Таксон Тей поднял листок.
«До боли нежен яблоневый цвет в лучах заходящего солнца.
Завтра он опадет.
Так и мы умираем»,
— прочитал он.
Он протянул листок старику.
— А это уже дряхлый Таксон, — мельком глянув на строчки, сказал старик и небрежно швырнул листок на хлам позади себя.
— Как я вижу, — Таксон Тей обвел глазами комнату, — ваше «ударение» в науку прошло с тем же успехом.
— Почему же, — безразлично пожал плечами Таксон-первый. — Как раз с большим. Вы слышали о теории прозрачности?
— Да.
— Вряд ли. Скорее всего, просто пользовались некоторыми бытовыми предметами, становящимися по вашему желанию прозрачными.
Таксон Тей сдержался. Действительно, откуда старик мог предположить, что боевику известна одна из канонических теорий оптики.
— Если бы вы знали нелинейную оптику, а, тем паче, теорию прозрачности, то вспомнили бы, что в основополагающей формуле есть установочный коэффициент между длиной волны излучения и размерами электронного облака молекулы. Так вот, этот коэффициент носит название коэффициента прозрачности Таксона.
«Вот это да!» — изумился Таксон Тей. Теорию прозрачности он знал, но не в местной интерпретации.
— А как же тогда объяснить все это? — он снова обвел глазами комнату.
— А! — небрежно махнул рукой Таксон-первый. — Обыкновенно. В нашем обществе плодами науки в первую очередь пользуются так называемые «оборотистые люди». Я к их числу не принадлежу.