Тени «Желтого доминиона»

Рахим Эсенов Махтумович

– Старая песенка Балты, – горько усмехнулся Хемра. – И ты все бросил и бежал сюда?

– Хорошо бы только бросил… – В горле Тойли будто застрял ком. – Я сжег на корню весь урожай, зарезал овец своих – и сюда. После в песках видел Балта Батыра, спрашиваю: «Кто мне вернет урожай, овец?» Он окрысился: «Я тебя не просил этого делать. Может быть, и возместил бы твои потери, если бы ты к басмачам подался». Сам же, негодяй, подослал своего приказчика, и тот посоветовал уничтожить скот и посевы.

– Как зовут председателя вашего аулсовета? – вмешался в разговор Таганов.

–

Да это Курбанов Мами! Сколько из-за него людей безвинных пострадало. Не пойму только, за кого он?.. На словах будто за Советы, а на деле – шайтан его знает.

– А ты сам за кого, Тойли? – спросил Таганов.

– Я всегда говорил советской власти спасибо, хоть и не кричал об этом на базарной площади. В душе. Меня, батрака, она наделила землей, водой, дала плуг, деньги взаймы. Когда я обжился, стал середняком, стали прижимать. Зачем же тогда меня обогатили? Зачем у меня ишаков отбирать? На них да на моем горбу все хозяйство держалось…

– Но Мами Курбанов – еще не советская власть.

– Пускай власть ставит над нами честных людей! Не проходимцев! Вы поговорите с людьми. – Тойли обвел пальцем вокруг, показывая на дайхан и скотоводов. – Все они покинули дома по пустякам. А теперь вот не решаются возвратиться – одним гордость не позволяет, другие чего-то боятся.

Таганов не успел ответить Тойли – их пригласили за дастархан, уставленный большими деревянными мисками с разлитой в них янтарной чорбой. Рядом были раскиданы деревянные ложки, разложены испеченные в золе чабанские ячменные лепешки. Чуть позже подали плов, и, когда снова после еды принялись за чай, узкоплечий тщедушный аксакал рода, по имени Ушак-ага, приглаживая реденькую бороденку, заговорил:

– Свят, дорогие гости, у туркмен закон гостеприимства. По обычаям нашим мы не вправе расспрашивать, кто вы да откуда, пока гость сам не изволит о себе поведать. Но в смутное время, когда лихие люди навели порчу в наших добрых дедовских традициях, не грешно, думаю, преступить малость обычаи и задать вам вопрос: кто вы, джигиты, куда путь держите?

– Простите, почтенный, что мы сами не представились, – учтиво, в тон аксакалу произнес Таганов. – Мы никого не притесняем, ездим по пескам, а забота у нас одна – людям помочь! Говорят, много знает не тот, кто долго прожил, а кто много видел.

– Пробыли вы у нас полдня, – старик отхлебнул из пиалы глоток чая, – видим, не похожи вы на людей, которых мы до сего дня встречали в Каракумах.

– Загадками говорите, аксакал, – улыбнулся Таганов, разглядывая узловатые пальцы старика, не вязавшиеся с его хилым видом.

– Может быть, сынок, может быть, – неопределенно ответил старейшина, у которого, казалось, под языком были камешки, и оттого он неясно выговаривал все слова. Придержав одной рукой папаху с затылка, аксакал посмотрел на ясное осеннее небо и светло-серую дымку, тянувшуюся над барханами, откуда в такой же безоблачный день с гиканьем и воем налетела на аул конная банда.

Случилось это недели две назад, в послеобеденный час молитвы, когда все мужчины ушли с отарами в пески. Басмачи напали на кочевье и, наставив на аульного аксакала Ушак-агу оружие, измывались:

–

Эй, бородач, кто ты такой?

– Зовут Ушак, и родом я из ушаков – есть племя такое.

– Но мы что-то не знаем такого вождя, – потешался главарь, – Ушак?! Это означает маленький. Может, потому ты такой и мелковатый, а?

– Называйте меня кем угодно, – ответил Ушак-ага. – Я не родовой вождь, вы это прекрасно знаете. Я простой кузнец и охотник. А в этом кочевье не оказалось человека старше меня, вот и величают все аксакалом. У истинных туркмен старость почитаема и свята…

– Эй, эй, старик! – взъярился главарь. – А мы что, не истинные туркмены?!

– Я все сказал, – ответил Ушак-ага и замолчал.

Долго еще потешались басмачи над старцем. Затем главарь повернул старика спиной, защелкали затворы, раздался нестройный залп, но тот стоял не шелохнувшись: басмачи куражились, все выстрелили поверх головы Ушак-аги. И, как по команде, они рассыпались по аулу, стали врываться в жилища, выносить ковры, одежду, торопливо сворачивая, запихивать все в объемистые шерстяные чувалы. Группа бандитов вывела из загонов овец, верблюдов, коз и погнала в пустыню. Четверо рослых басмачей метались от жилья к жилью и, найдя четырех тринадцати-четырнадцатилетних девочек, силой взвалили их на седла и поскакали в пески.

Не успела эта банда скрыться, как в аул ворвалась другая группа вооруженных всадников и, узнав о приключившемся, бросилась в погоню за насильниками. Спустя некоторое время со стороны барханов раздались выстрелы, а к вечеру всадники вернулись, пригнав с собой захваченный басмачами скот. «Вот только девушек не смогли отбить, – сокрушались спасители, – не догнали…»

Весь аул благодарил спасителей – на радостях в их честь зарезали баранов, устроили угощение. Но чувствовало сердце старика, что их благодетели чем-то уж больно смахивали на недавних грабителей: и улыбки наигранные, и приветливость какая-то холодная, не от сердца.

Тойли, только что вернувшийся с отарой из песков и прибежавший в юрту аксакала, где собрались усатый сердар всадников, онбаши – вожаки десяток, недоверчиво оглядывал гостей, все порывался вызвать Ушак-агу во двор и что-то сказать ему наедине. Когда трапеза окончилась и сердар, недовольный и злой тем, что не удалось разговорить, расположить к себе старика, хлестнув остервенело по лицу камчой своего коновода, замешкавшегося вовремя подать сапоги, поднялся с кошмы, вымученно улыбаясь хозяину дома, Ушак-ага понял все: «Да это те же басмачи!»

Ушак-ага вышел с гостями во двор. Пока они усаживались на коней, сердар, сдерживая горячего аргамака, подъехал к старику:

– Благодари, аксакал, Эшши-хана и его нукеров! Это они спасли ваш скот, ваше добро. Все мы его люди, и ты видишь – мы не обижаем туркмен. Те грабители были наверняка красными. Прикажи своим людям, пусть пополняют ряды воинов ислама…

Старейшина промолчал, сердар в сердцах хлестнул коня – и всадники умчались в ночь. Сбивчивый рассказ Тойли развеял все сомнения Ушак-аги, так потрясенного услышанным, что диву давался, как низко могли пасть басмаческие предводители.