Тенор (не) моей мечты
Шрифт:
— Какому старью? — изумился Артур.
«А! Так он не в курсе революционных теорий своей малышки?! О-о-о!»
Я сама взялась за бутылку и набулькала до краев в бокальчик. И замперла, превратившись в зрителя.
— То, что делаете вы — это отстой! — не обманула моих ожиданий Катя.
— Да что ты! — Артур сделал заинтересованное лицо.
А я… Странно, но я даже не бесилась. Я… любовалась. Или это так коньяк подействовал.
— Да! — Дочь взмахнула руками. — Ничего нового. Те же гармонии, те же мелодии сто лет подряд. Тоска же! Как пони,
— Ага, — кивнул Артур. — А ты так не желаешь?
— Нет! — страстно выкрикнула дочь и дернула головой, словно перебрасывая косу за спину. Увы. Косы не было, а с зеленым хохолком эффект был совсем не тот. Но Катю это не смутило. — Я хочу свободы! В жизни! В творчестве!
— И поэтому сделала все, чтобы тебя выперли из школы, где ты была успешна?
— Школа — отстой! Ты сам видел!
— В данный момент не буду спорить, но что дальше?
— Я буду работать над своим проектом.
— На здоровье. Работай. А образование?
— Нет! — гордо заявила наша Жанна Д`Арк и вздернула носик.
Артур посмотрел на меня, я, вздохнув, на него.
— Значит, тебя вынесло не с зеленых волос.
— Почему? — вздохнула я. — Косу до слез жалко.
Артур повертел в руках бокал, нахмурился. Отставил. И посмотрел на дочь так, что она разом подтянулась и встала по стойке смирно. Вот уж таких талантов я за ней не замечала. Может, благотворное влияние нового директора?
— Ты учишься и получаешь образование. Лучшее из возможных, а это значит — классическое! И параллельно работаешь над своей сольной карьерой. Педагогов мы с матерью тебе подберем. Думать про классику что тебе угодно — это на здоровье. Никто не запрещает. Но остаться неучем и подбирать три блатных аккорда в ля миноре — не твой путь.
Лицо Кати расплылось в блаженной улыбке. Она закивала, явно предвкушая нечто великое.
— Но, — поднял палец Артур. — Скрипка, наряду со всем остальным — у тебя по-прежнему четыре раза в неделю. И, Катя… ты понимаешь, что лучше не халявить.
— Папа! — возмущенной сиреной взревела дочь, — как ты можешь!
— На этом все, — оборвал ее возмущение Артур.
Я ожидала скандала. Взрыва. Мятежа с элементами пугачевского бунта и показательного бросания скрипки в набежавшую волну. Но… дочь очаровательно улыбнулась. И сказала:
— Хорошо, папа.
— И классический вокал! — добавила я, чисто чтобы проверить реакцию. Не подменили ли нашу бунтарку.
— Люблю тебя, мама, — радостно просияла дочь. Чуть помолчала, любуясь нашими офигелыми от такой покладистости лицами, и добила: — А Маша занимается с Пал Федорычем. Можно я с ней? Вот как раз сегодня у нее урок…
Артур взглядом спросил у меня разрешения и кивнул:
— Хорошо, иди. Я с ним договорюсь.
Мы дождались, пока Катя проверещит свое «Й-йес!» и убежит, едва сунув ноги в угги и прихватив дубленку.
— Катя, шапку… — прошептала я, понимая всю тщетность попытки достучаться до ребенка,
Ответом мне была хлопнувшая дверь. И забытая перед зеркалом шапка. Как всегда.
— Это адское терпение надо, Ань. И как ты это выносишь? — жалобно спросил Артур.
Я несколько нервно рассмеялась.
— А у тебя хорошо получилось. Лучше, чем у меня в последнее время.
— И ты что, серьезно думаешь, что дочь кинется заниматься скрипкой, как ей сказано было?
— Нет, конечно. — Я вздохнула. Что-то сегодня вечер вздохов. — Но что с ней делать?
— С Олесей посоветоваться, учитель все-таки. Ты знаешь, ее Томбасов нанял, чтобы из нас человеков сделать.
Я кивнула. Судя по тому, что я наблюдала, ей это вполне удалось.
Мы в уютном каком-то молчании выпили коньяк. И я вдруг так легко, так естественно оказалась у Артура на коленях. Прислонилась к надежному плечу, вдохнула сумасшедше родной и вкусный запах. Скользнула носом по его щеке, укололась о розовый мохеровый шарф — и осторожно стянула его.
В молчании.
Настороженном, недоверчивом и полном надежды молчании.
А он легонько коснулся моего затылка — так привычно и правильно зарылся в волосы длинными чуткими пальцами, легко прошелся по коже подушечками. Выдохнул что-то невнятно-нежное мне в висок, так что я ощутила его горячее, пахнущее коньяком дыхание…
Бог мой. Я не должна. Мне нельзя. Я же потом…
Все эти здравые мысли были. Но было и еще что-то. Ощущение волшебства, пойманного за хвост. Случайного. Счастливого. Которое никак нельзя упустить, потому что больше оно может и не повториться.
— Аня, — шепнул он, прижимая мне к себе, щекоча дыханием мою кожу и отзываясь внутри меня пожаром, диким низовым пожаром — когда погасить его невозможно, только дать прогореть и надеяться, что я выживу. Потом. Когда прогорит.
Или не прогорит?
— Да, — отозвалась я, позволяя ему дотянуться до моих губ своими.
Ощущая, как бешено забилось его сердце. Или мое. Или оба. Спетым дуэтом, тысячей совместных репетиций, на бис…
Одежда разлетелась испуганными птицами. Бокал с коньяком отчего-то покачнулся — и мы поймали его вместе. В две руки. Соприкоснувшись пальцами — и чем-то еще, почти позабытым, нывшим одинокими ночами, а теперь ожившим, тянущим и требующим…
— Анечка, моя девочка, — низким, чуть хрипловатым голосом сказал он, почти пропел. И все во мне отозвалось. На его голос и его руки. Его запах. Его… на него всего. Моего. Волшебного сирена. — Пошли в постель.
О боже. Да. Как я смогла целый год прожить без этого его интимного, певучего, обещающего и невероятно горячего — пошли в постель. Без того, как он подхватывает меня на руки и несет, открывает спиной дверь в спальню — нашу, привычную, уютную спальню, и кладет на постель, без слов мурлыкая: Аня, Анюта моя, Анечка, Анюточка, Нюсечка моя сладкая — и я таю, горю и таю в его руках, ищу губами его губы, сплетаюсь своими пальцами с его, дышу им, и мы вместе…