Теория литературы. Введение
Шрифт:
Одним из следствий постструктурализма стало появление удобного способа уклонения от политических вопросов. Работы Деррида и других исследователей вызвали большие сомнения по поводу классических представлений об истине, реальности, смысле и знании, покоящихся на наивной репрезентативной теории языка. Если смысл, означаемое, есть пассивный продукт слов, означающих, всегда подвижных и неустойчивых, полу-данных и полуотсутствующих, как может существовать любое до конца устойчивое значение или истина? Если реальность скорее создана нашим дискурсом, чем отражается в нем, как мы можем постичь реальность саму по себе, если не в изучении нашего собственного дискурса? Все слова – лишь слова о словах? Есть ли смысл полагать, что одна интерпретация реальности, истории и литературного текста «лучше» остальных? Герменевтика посвятила себя пассивному постижению значений в прошлом, но было ли на самом деле какое-то прошлое, известное нам как нечто большее, чем простая функция настоящего дискурса?
Утверждали ли всё это отцы-основатели постструктурализма или нет, но подобный скептицизм быстро стал модным направлением в левых академических кругах. Употребление слов «истина», «достоверность» и «реальность» немедленно осуждалось как метафизическое. Если вы сомневаетесь в догме, что мы никогда ничего не сможем узнать полностью, это происходит из-за того, что вы ностальгически цепляетесь за идею абсолютной истины, – и из-за попахивающей манией величия убеждённости, что вы наряду с несколькими умниками-естествоиспытателями можете видеть реальность «как она есть». Тот факт, что в наши дни осталось невероятно мало людей, верящих подобным доктринам, в том числе среди философов науки,
Мы находимся в плену у собственного дискурса, будучи неспособны на поиски истины, потому что такие поиски привязаны к нашему языку, является следующее: она позволяет сводить на нет чужие убеждения, при этом избавляя от прискорбной участи наличия собственных. То представление, что самым значительным свойством любой части языка является то, что она не знает, о чём говорит, – такое представление припахивает изнурённым признанием невозможности истины, которое явно связано с крушением исторических иллюзий после 68-го года. Но это также одним махом освобождает от выработки своего мнения по важным вопросам, поскольку считается, что подобные вещи лишь мимолётные производные означающих и потому никак не могут быть «истинными» или «серьёзными». Вслед за этим представлением возникает злобный радикализм в отношении любого чужого мнения, способного разоблачить самые напыщенные заявления как простое прикрытие для игры знаков, – и крайний консерватизм во всем остальном. Поскольку такая позиция не обязывает вас ни к какому утверждению, то и для противника она опасна, примерно как холостой патрон.
В англо-американском мире деконструкция пошла в целом по этому пути. В так называемой Йельской школе деконструкции (Поль де Ман, Дж. Хиллис Миллер, Джеффри Хартман и, в некотором отношении, Харольд Блум) критика де Мана особо сосредоточена на демонстрации того, как язык литературы непрерывно расшатывает собственные смыслы. Де Ман даже обнаружил в этом процессе ни больше ни меньше как новый способ определения «сути» самой литературы. Весь язык, верно осознал де Ман, является неискоренимо метафоричным, действующим посредством тропов и фигур; было бы ошибкой верить в буквальную буквальность языка. Философия, закон, политическая теория так же действуют при помощи метафор, как и стихи, и так же являются просто вымыслом. Так как метафоры по своей сути «беспочвенны» и просто замещают один набор знаков другим, язык всегда будет стремиться изменить собственную творческую, случайную природу в тех точках, где он предполагает быть наиболее убедительным. «Литература» является тем измерением, в котором эта двойственность представляется наиболее очевидной – читатель оказывается подвешенным между «буквальным» и фигуральным смыслом и не способен при этом выбрать между ними, и это с головой бросает его в лингвистическую пропасть текста, ставшего «нечитаемым». Однако литературные произведения в известном смысле менее вводят нас в заблуждение, чем другие формы дискурса, потому что они неявно признают собственный риторический статус – то есть то, что заявления в них расходятся с действиями, что все их претензии на знание проходят сквозь метафорические структуры, которые сообщают им двусмысленность и неопределённость. Они, можно сказать, ироничны по природе. Другие формы письма являются просто метафорическими и двусмысленными, но постепенно отвлекают от этого наше внимание и заявляют о себе как о неоспоримой истине. Для де Мана, как и для его коллеги Хиллиса Миллера, литература не нуждается в деконструкции критика: она может быть показана как деконструирующая сама себя, и, сверх того, она, собственно, «об этом» и есть.
Текстуальная двусмысленность йельских критиков отличается от поэтической амбивалентности «новой критики». Чтение не имеет значения смешения двух разных, но точных значений, как это было в новой критике: это нечто вроде существования, схваченного в скачкё между двумя смыслами, которые не могут быть ни примирены, ни отвергнуты. Таким образом, литературная критика становится ироничным, непростым делом, тревожным, рискованным предприятием во внутреннем пространстве текста, которое обнажает иллюзорность смыслов, невозможность истины и коварную ложь любого дискурса. При ином подходе, однако, англо-американская деконструкция является не чем иным, как просто возвращением к формализму «новой критики». Возвращением в усиленной форме, ибо если с точки зрения «новой критики» стихи создавали каким-то окольным путём дискурс о внепоэтической реальности, то литература, с точки зрения деконструктивистов, свидетельствует о неспособности языка сделать нечто большее, чем говорить о собственной неудаче, как надоедливый собеседник в баре. Литература – это руины любой отсылки к реальности, кладбище коммуникации [131] . «Новая критика» рассматривала литературный текст как благословенную возможность воздержаться от доктринальных убеждений во все более идеологизированном мире; деконструкция рассматривает социальную реальность не как жёсткую заданность, а как мерцающие сети неразрешимости, протянувшиеся к горизонту. Литература не довольствуется, как это было у «новой критики», выдвижением замкнутой альтернативы материальной истории: теперь она берёт эту историю в свои руки, захватывает её и по-своему переписывает, рассматривая голод, революции, футбольные матчи и бисквит со сливками как ещё более «неразрешимый» текст. Так как благоразумные мужчины и женщины не склонны действовать в ситуациях, смысл которых недостаточно ясен, эта точка зрения не обходится без указаний на определенный индивидуальный стиль в общественной и политической жизни. Ну и, поскольку литература стала привилегированной парадигмой неопределённости, отступление «новой критики» в пределы литературного текста оказывается возможным повторить и в то время, когда критик простирает руку над миром и объявляет его свободным от смыслов. Для ранних литературных теорий существовал неуловимый, тающий, полный неясностей опыт, теперь это просто язык. Термины изменились, но мировоззрение в основном осталось на удивление неизменным.
131
Некоторые аспекты крайней необходимости и, одновременно, «невозможности» смыслов в литературе раскрывают работы французского критика Мориса Бланшо, хотя его и не рассматривают как постструктуралиста. См. подборку его эссе под редакцией Gabriel Josipovici. The Siren’s Song. Brighton, 1982. На рус. яз. см.: Бланшо М. Последний человек. СПб.: Азбука – Книжный клуб «Терра», 1997.
Но перед нами не язык как «дискурс», как это было у Бахтина. Работы Жака Деррида поразительно безразличны к такого рода заботам. В значительной степени из-за этого возникает навязчивая одержимость «неразрешимостью». Значение может быть в конечном счете неразрешимо, если мы смотрим на язык пассивно, как на цепочку означающих на одной странице; но оно становится «разрешимым» (и такие слова, как «истина», «реальность», «знание» и «уверенность» обретают свою восстанавливающую силу), когда мы думаем о языке как о том, что мы делаем, как о неразрывном переплетении с практическими формами нашей жизни. Конечно, это не значит, что язык становится постоянным и понятным: наоборот, он становится даже более нагруженным и противоречивым, чем большинство «деконструированных» литературных текстов. Вот так мы и можем, скорее практическим, чем теоретико-академическим способом, увидеть то, что можно считать решающим, убедительным, несомненным, истинным, опровергающим и так далее, – увидеть, что именно за пределами языка вовлечено
132
Кенозис – в христианстве отказ Христа от божественных качеств, чтобы отождествить себя с человеческим родом; также полное самоуничижение и отречение христианина от себя. – Прим. перев.
Если англо-американская деконструкция кажется предваряющей позднейшую стадию либерального скептицизма, схожего в современной истории обоих обществ, то события в Европе несколько более сложны. Поскольку бо-е проложили путь в 70-е, поскольку угас пыл восторженных участников 1968-го, а мировое развитие капитализма было прервано экономическим кризисом, некоторые из французских постструктуралистов, связанные по своему происхождению с авангардным литературным журналом «Тель Кель», перешли от воинствующего маоизма к резкому антикоммунизму. Постструктурализм во Франции смог с чистой совестью восхвалять иранских мулл, одновременно славить США как единственный оставшийся оазис свободы и плюрализма в наконец упорядоченном мире и предлагать различные разновидности зловещего мистицизма как средства от всех человеческих болезней. Если бы Соссюр мог предсказать, во что выльется его работа, он вполне мог решить, что ему куда лучше засесть за родительный падеж санскрита.
Однако, как и любая история, рассказ о постструктурализме имеет обратную сторону. Если американские деконструктивисты считали, что их текстуальная предприимчивость была верной духу Жака Деррида, то одним из тех, кто так не считал, был сам Жак Деррида. Явный смысл американской деконструкции, заметил Деррида, в «институциональном свёртывании», которое служит доминирующим политическим и экономическим интересам американского общества [133] . Деррида явно полон решимости сделать нечто большее, чем развитие новых техник чтения: для него деконструкция – это в конечном счете политическая практика, попытка разоблачения логики, посредством которой особая система мышления – а через неё и вся система политических структур и социальных институтов – сохраняет свою власть. Он не пытается, доходя до абсурда, отрицать существование довольно определённых истин, смыслов, идентичности, полаганий, исторической длительности; он ищет скорее, как можно увидеть всё это в качестве продуктов широкого и глубокого исторического процесса – языка, бессознательного, социальных институтов и практик. То, что его собственные работы были чрезвычайно неисторичны, политически уклончивы и практически не применимы к языку как «дискурсу», невозможно отрицать: нельзя увидеть бинарной оппозиции между «аутентичным» Деррида и злоупотреблениями со стороны его подмастерьев. Но широко распространенное мнение, что деконструкция отрицает существование чего бы то ни было, кроме дискурса, или утверждает царство чистых различий, в которых растворяются все смыслы и идентичности, есть искажение работ самого Деррида и самых плодотворных работ, которые на него опирались.
133
См.: Les fins de l’homme / Eds: Lacoue-Labarthe P., Nancy J-L. Paris, 1981.
Нам ничего не даст объявление постструктурализма простым анархизмом или гедонизмом, хотя это и бросается в глаза. Постструктурализм был прав в своих упреках ортодоксально левым политикам, которые потерпели неудачу в это время: в конце бо-х и начале 70-х начали появляться новые политические формы, перед которыми традиционные левые застыли в оцепенении и нерешительности. Их непосредственной реакцией было принизить их или же подчинить собственной программе. Новым политическим объединением, которое не отвечало ни той, ни другой тактике, оказалось обновленное женское движение Европы и Соединенных Штатов. Женское движение отвергало узкий экономический подход классической марксисткой мысли, подход, который был явно неспособен объяснить специфическое положение женщин как угнетённой социальной группы или значительно помочь изменению этого положения. Хотя угнетение женщин действительно является реальностью – материнство, домашняя работа, дискриминация в сфере трудовых отношений и неравенство в оплате, – оно не может быть сведено к этим факторам. Это также вопрос сексуальной идеологии, вопрос о том, как мужчины и женщины представляют себя и друг друга в обществе, где доминируют мужчины, вопрос о представлениях и поведении, которое варьируется от абсолютно явного до глубоко бессознательного. Любая политика, потерпевшая неудачу в поле этих вопросов, в средоточии теории и практики, падёт во прах истории. Так как сексизм и гендерные роли являются темами, затрагивающими личные аспекты человеческой жизни, политика, слепая к опыту личности, ущербна с самого основания. Движение от структурализма к постстуктурализму было частично откликом на подобные политические требования. Конечно, нельзя утверждать, что женское движение имело монопольные, сами собой разумеющиеся права на «горький опыт»: чем еще был социализм, если не мучительными, из поколения в поколение, надеждами и желаниями миллионов мужчин и женщин, которые жили и иногда умирали во имя чего-то большего, чем «учение о всеобщности» или превосходство экономики? Нельзя отождествлять личное и политическое: глубоко верно, что личное является политическим, но есть и иной аспект, когда личное – лично, а политическое – политично. Политическая борьба не может быть сведена к личной – и наоборот. Женское движение абсолютно правильно отвергло некоторые жёстко организованные формы борьбы и некоторые «всеподчиняющие» политические теории, но при этом оно также выдвинуло вперед личное, стихийное и эмпирическое как адекватные политические стратегии. Оно отвергало «теории», будучи в этом практически неотличимым от банального антиинтеллектуализма, а в политической стратегии в некоторых своих вариациях феминизм так же безразличен к любым страданиям, кроме страданий женщины, как и некоторые марксисты безразличны к любому иному гнёту, кроме эксплуатации рабочего класса.
Существуют и другие отношения между феминизмом и постструктурализмом. Из всех бинарных оппозиций, которые последний выискивал, чтобы разрушить, иерархическая оппозиция между мужчинами и женщинами была, возможно, самой опасной. Конечно, она была и самой прочной: в истории не найти момента, где лучшая половина человечества не была бы унижена, где женщины не подвергались бы дискриминации как низшие существа, как недостойные чужаки. Новая теоретическая техника, конечно, не могла помочь исправить этот ужасающий факт, но хотя бы дала возможность увидеть, пусть в исторической перспективе, что конфликт между мужчинами и женщинами более чем реален и что идеология этого противостояния порождала метафизический обман. Да, все удерживалось на местах благодаря материальным и духовным выгодам, которые получали мужчины – но также и благодаря сложной структуре, составленной из страха, желания, агрессии, мазохизма и тревоги: и она настоятельно требует исследования. Феминизм – не изолированное занятие, особая «кампания», сопутствующая другим политическим проектам; это направление, исследующее все аспекты личной, социальной или политической жизни и оказывающее на них влияние. Цель женского движения состоит не только в том (как иногда воспринимается извне), что женщины должны иметь с мужчинами равную власть и статус, – оно ставит вопрос о власти и социальном статусе как таковых. Речь не о том, что мир был бы лучше, если бы женщины активнее действовали в нём, а о том, что без «феминизации» человеческой истории он не выживет.