Теория падений (Записки зонального менеджера)

Нагим Фарид

— Всех китайцев ждет поддельный рай, — сказал он Лорке.

Радику всегда было грустно среди этих советских надгробий, словно бы жизнь сделала пустой крюк. Все эти гигантские, тяжело и громоздко основавшиеся на земле здания были картонные и мучительно бессмысленные, напрасные. “Значит, и моя жизнь, казавшаяся мне такой реальной, такой серьезной, может быть полностью лишена смысла, цели… бутафорская жизнь”.

— Смешно, — сказал однажды Слава. — У меня мальчик один работает. Хорошенький такой. Его отец оставил их с матерью и ушел к любовнику.

— Я не смогу уйти, Слава, — сказал Радик.

Слава резко встал и задел полку, с которой упала звонкая деревянная дощечка. Радик поднял

ее. Это была иконка, на которой изображена странная, спокойно зажмурившаяся старушка в белом платке.

— Матрона упала! — испугался Слава. — Это плохой знак… А поехали съездим к ней, пока народу мало.

Радик узнал район Таганки. Потом увидел красные монастырские стены, на полотнище было то же самое изображение спокойно зажмурившейся старушки. Купола и будто бы немного покосившиеся золотые кресты в синем небе. Слава купил цветы. Во дворе длинная очередь к иконе Матроны, перед которой, склонив головы, стояли женщина с девочкой.

Чуть меньше очередь в храме, к ее мощам.

Другим людям Радик говорил о себе, что он верующий. Но Радик не верил. Он признавал, что есть некая ВОЛЯ, организовавшая все в этом мире. Но, как всегда в церкви, у Радика заныло в груди это вечное, томительное чувство пустоты и невозможности веры. Оказался здесь по капризу души. Весь его материалистический ум ученого, весь его житейский опыт убеждали, что чудо, как таковое, к сожалению, невозможно, что всему “чудесному”, как правило, находится трезвое, реальное, иногда смешное объяснение. Он уважал храм и все вокруг как некую разновидность искусства, истории народа, но твердо знал про себя, что по-настоящему он никогда не сможет уверовать в бога, в его святых, которые якобы помогают людям. Ему даже неловко было бы просить о чем-то, в просьбе его, в его внутреннем голосе звучали бы фальшь, противная актерская интонация и стыд перед самим собой, у него губы покривились бы. Для него поверить означало бы сойти с ума. Это, конечно, счастье, но это болезнь. “В жизни, к сожалению, будет все так, как я думаю об этом, как я предчувствую, — думал Радик. — Есть матрица, тупая, не чудесная, неизменно повторяющаяся после трансформаций, в которой заранее и на века вперед все предопределено, и в этом как раз и есть что-то божественное”.

Вера казалась ему занятием устаревшим, скучным и сопряженным с неадекватными современности обязанностями и досадными запретами, усложняющими, обедняющими и опресняющими его жизнь. Ему казалось, что и все вокруг также верили автоматически, нужно же во что-то верить, не может быть, чтобы ничего не было, и хочется жить после смерти. Женщины верили плотоядно — об этом говорили красиво выбивающиеся из-под платков пряди, подкрашенные глаза, быстрые “женские” взгляды, запах парфюма, сама озабоченность их лиц была кухонной. А богатые верили из чувства благодарности, что бог предоставил им капиталы, а еще из суеверного страха потерять их. Радик хорошо знал только то, что Церковь нужна, чтобы возиться с человеком, помогать ему в том, в чем никто не поможет, спасать его и ясно видеть, кто пришел к богу, а кто — откупиться от него. Но ведь и этого не было. Верующие люди здесь тоже предоставлены сами себе.

“Когда-нибудь потом поверю” — вот на что надеялся Радик.

Сверху усыпальницы была фраза на старославянском, видимо, слова самой Матроны, ему понравилась ее интонация:

ВСЕ, ВСЕ ПРИХОДИТЕ КО МНЕ И РАССКАЗЫВАЙТЕ, КАК ЖИВОЙ О СВОИХ СКОРБЯХ, Я БУДУ ВАС ВИДЕТЬ И СЛЫШАТЬ, И ПОМОГАТЬ ВАМ

Радика немного раздражали люди в очереди, этот охранник, руководивший толпой, и Слава, который отстранялся от Радика, словно скрывая что-то свое, глубоко личное. Радик случайно увидел в руках накрашенной женщины записочку и едва не рассмеялся меркантильности

просьбы. Эта святая, лежащая в коротком стеклянном гробике, наверняка была несчастной, с тяжелой судьбой, которой никто из ныне присутствующих здесь не помог бы, приведи им встретиться, а вот же теперь пришли к ней со своими сугубо земными, занудными проблемами.

— Извините, — тихо сказал Радик и приложился к зацелованному стеклу, под которым мягко светился голубой саван с вышитыми золотом крестами.

Слава вышел из храма радостный, будто заключил с Матроной выгодную сделку, будто принял какое-то необыкновенно полезное лекарство или омылся в целебном источнике, и в этом его поведении было что-то плотоядно-женское, радующееся такой удобной устроенности жизни. И теперь уже Радику хотелось отстраниться от него, Радик вдруг удивился, что все время их отношений он выставляет себя, словно товар, лицом и пытается доказать Славе, что он умный, необычный и так далее, короче говоря — впаривает.

Радик смотрел в окно и с удивлением констатировал ту, давно известную ему виртуальную мудрость, что разницы от того, едет ли он в “Майбахе” или маршрутке, действительно никакой.

— Никакой, — тихо произнес Радик.

— У-у-у, из храма, чистенький, — радостно потряс его за плечи Слава. — Завтра, как всегда, возле “Молодежки”!

— Я не смогу, Слава, — спокойно сказал Радик и заметил, что Слава недовольно вспыхнул, внутренне возмутился.

— А что так, ты же завтра выходной? — рассеянно заметил он.

— Я завтра с ребенком сижу.

— А-а… А почему ты его так назвал? Согласись, смешное сочетание — Герман Раджевич Соколкин!

— Да, я понимаю. Когда жена была на третьем месяце, — глядя в окно, лениво объяснялся Радик, — в парке в воздухе передо мной на какую-то долю секунды выдвинулся стеклянный ящик, в котором лежал мальчик, и было написано Герман. Я сказал жене, что у нас будет мальчик и его зовут Герман. Так его подписали где-то там.

Слава хмыкнул. А Радик, глядя на плоские виды за окном, вдруг остро почувствовал, что его интимная связь со Славой разрушила нечто интимное вообще, нечто тайное, великое и прекрасное между влюбленными, меж их обнаженными телами и открытыми душами, во всем он видел теперь только электролизно-лягушачью механику, кто бы этим ни занимался. А может быть, в этом мире все только и есть подобного рода механика? Радик хотел, чтоб его любили, и Слава желал того же для себя, а общего у них не получалось. Ничего, кроме тайной игры друг с другом. Радик чувствовал на своей голове глупые косички с бантами.

Потом они сидели в кафе, обычная “Шоколадница”.

— Ну, не грусти, — нежно сказал Слава. — Я тебя приглашаю в Гоа. Там не так дорого. Закажем трафик и полетим с тобой вдвоем.

— Порулить дадите?

— А умеешь?

— Еще бы!

— Найдем место, где нет русского бэкграунда, — радостно размышлял Слава. — Там уже сами индусы называют себя Саша, Петя, Дима. Вот… Возьмем джип напрокат. У тебя права есть?

— Нет.

— И у меня. У меня водитель… Напьемся и разобьем его, врежемся в какую-нибудь священную корову. Или возьмем мопеды. Просто там интересно, когда есть возможность передвигаться. Будем пить и дразнить обезьян.

— Да-да.

— Я летом здорово худею… О чем ты все время думаешь?

— Ни о чем. А знаешь последнее слово пилотов, которое записывает “черный ящик” перед…

— Да, знаю, читал — “пиздец”.

Это была их последняя встреча.

Через неделю, точно в выходные Радика, он позвонил и пригласил на “тусу”. Радик отказался, он сидел с Германом.

— Ну, и ладно, — спокойно отозвался Слава. — Я тоже не очень хотел идти. Отосплюсь.

На следующие выходные прислал смс: я хочу претендовать на треть твоего времени.