Теория падений (Записки зонального менеджера)
Шрифт:
“Едем, трясемся в длинном железном фургоне. Я общаюсь с соседкой — разговорчивой, глуповатой женщиной с перстнями на крупных мягких пальцах. На лавке напротив дремлющие, склонившие головы люди.
Впереди, там, где зарешеченное оконце вспыхивает и гаснет под светом мелькающих фонарей, беспокойно ходит от стенки к стенке парень в черном облегающем пальто. Когда сильно подбрасывает, он горбится и стукается плечами о стенки.
— Все-таки странно, — после некоторого молчания говорю я соседке. — Ведь мы умерли, а у меня бок затек.
Она засмеялась. Я посмотрел на ее рот, на ее крупные мягкие пальцы, и привычная
— А ты там Ленку Благую не видела случайно? — вдруг спросил парень, подойдя к моей соседке.
— Да-а, случайно видела, — ответила она с той интонацией и тем выражением лица, намеренно равнодушным и холодным, с какими женщины общаются с малознакомыми и приятными мужчинами.
Парень пошевелил плечами, вздохнул, хотел спросить и промолчал.
— А в чем она была? — все же спросил он. — Как она выглядела? Расскажи.
— Обычно выглядела, как всегда, — соседке моей, видимо, нравилось помучить его. Хлопнула и громыхнула жесть боковины, и я не расслышал, что еще она добавила к сказанному.
Парень втянул плечи в голову и решительно сел на мое место. Сжал руки меж колен, посмотрел на мою соседку и что-то тихо сказал. Она захохотала, показывая крупные коренные зубы, влажный язык. Лежа за бидонами и глядя на них, я с брезгливой ревностью подумал, что женщина — всегда женщина. А парень все что-то говорил ей с отвлеченным видом. Он тревожил меня, лицо казалось знакомым, и я мучительно пытался воссоздать тот мир, в котором хорошо знал его.
Машину тряхнуло, я с разочарованием и удивлением снова почувствовал свое тело — это огорчало, как огорчает здорового человека непрошенным напоминанием боль в боку.
Вдруг парень, оборвав соседку на полуслове, порывисто встал.
— Я хочу ее увидеть! — с трагичной и жалкой детской решительностью потребовал он.
Женщины подняли головы.
— Поможешь?! — сказал он, направляясь ко мне.
Дерзкое и насмешливое предложение, абсурдное в силу непреложности, необратимости случившегося. Я со страхом посмотрел на дверь — ржавые, жестяные створки громыхали и ерзали, в просвете виден змеящийся асфальт. Однако испугался я тех, кто, наверное, приставлен надзирать за нами, опасался совершить еще больший проступок, еще страшнее омрачить свою душу перед грядущим разбирательством. Но парень, по всей видимости, не отошел еще от прежней жизни, резко отогнул жесть двери, налег и вывалился наружу — дверь сорвалась с верхней петли, а он, пружинно болтаясь, завис в своем черном пальто над ночной, извивающейся дорогой. Все в ужасе закричали. Машину повело в сторону, и парень взбрыкнул ногами уже из-за фургона. Остановились. Подошел мрачный водитель.
— Что же вы делаете?! — с брезгливой укоризной спросил он.
Я видел, как фигура одержимого, несчастного парня растворяется в утреннем тумане, объявшем тяжело
Все молчали, слушая удаляющийся топот. Водитель даже не обернулся — он смотрел на меня.
— Иди и приведи его! — сказал он и бодро пошел в другую сторону, будто бы позавтракать.
Где ж мне его искать?! Так не делается, мы нарушаем что-то! Во всяком случае, казалось, надо справиться у кого-то, как же поступают в случае таких вот непредвиденных обстоятельств. И потом, почему именно я — такой же, как и он? Но мужчина уже ушел, и я, и все другие за моей спиной хорошо понимали, что решение принято, слова прозвучали, и ослушаться невозможно. Тишина выдавливала меня из фургона, я вяло спрыгнул на землю и больно почувствовал подошвами ее жесткость”.
Беременная Лорка ходила в черных колготках и майке и не могла сосредоточиться.
— Что сказали в больнице? — Радик стоял в спальне и украдкой смотрелся в зеркало.
— Как всегда, сказали, что надо меньше пить жидкости, — насморочным голосом тянула она.
Ему показалось, что у нее насморк из-за того, что она носит очки с толстыми линзами.
— Что-то еще про глюкозу говорили, я не поняла…
Женщины, беременные впервые в жизни, перестают соображать и понимать, такое чувство, будто они собрались родить самих себя.
— Ну что за врачи?! Прямо противоречат друг другу. Шахбутян запрещает есть — вредно слишком резко набирать вес и глюкоза плохая. Шнеерзон — ешьте и пейте, сколько хотите… и, надо же, какая глюкоза у вас хорошая! Я думаю, что права она, как все старые еврейки.
— Я понимаю, почему ты злишься. — Лорка поправляла очки и прятала от него глаза. — Ты…
Внизу заорали татары, потом что-то грохнуло, и заплакал их маленький сын.
— Опять, что ли, татары дерутся? — неискренне удивился он.
— Радик, давай я тебе обувь кремом помажу?
— Не надо, Лор, тебе вредно садиться на корточки.
— Я стульчик возьму. Хочу, чтоб у моего мужа обувь сияла, чтобы Она видела, какой ты у нас красивый дяденька.
Радик специально шуршал курткой и снова хотел промолчать.
— Кто — она?! — вскрикнул он. — Кто?!
— Ты злишься, потому что хочешь к Ней идти, а я тебе мешаю, я тебе… тебе неспокойно.
— Посмотри, ты пальцы в креме запачкала!
Лорка посмотрела на него сквозь мутные линзы очков, задумчиво выдавила из тюбика пригоршню черного крема, размазала меж ладоней и жирно провела по лбу, по своим очкам, по своим губам сначала одной рукой, потом другой, потом стала отирать ладони о колготки, о майку на беременном животе.
Апрель 2005 года
“Нам было уже за тридцать. Она, Лиля, выглядела на двадцать пять, и я ей говорил об этом, она смотрела с девчоночьим недоверием, смущалась, но молчала. Я не думал изменять жене, уговаривал себя не встречаться с Лилей, но меня к ней тянуло, и я всегда оказывался с ней как-то вдруг, так быстро и как бы даже не заметив этого, не успев опомниться. Я любил жену и знал, как трогательно она предана мне, у нее никого и не было, кроме меня — я стал целью и смыслом ее существования. Меня любила даже собака жены, любила с какой-то странной женскою силой, и поэтому у меня сжималась душа, когда я думал, что могу изменить им. Лиля чувствовала перепады моего настроения и этот страх моих остановившихся глаз”.