Теперь или никогда!
Шрифт:
— Кто? — повторил Митя.
Соня улыбнулась.
— Мальчик мой, не нужно меня бояться. Я — друг, понимаешь, твой друг и мамин. И я тебе говорю чистую правду: маму вызвали ее товарищи, и она сегодня не придет.
— А когда она придет?
— Может быть, завтра или послезавтра… — Соня нежно погладила Митю по худенькому плечу. — Она просила тебя передать тому, кого ты знаешь, что она пошла по тому делу, по которому ей надо пойти. В общем, те, кому надо, знают, зачем ее вызвали…
Митя внезапно успокоился. Соня говорила
— Мама просила тебя, — повторила Соня, — чтобы ты передал тому, кому надо, о том, что ее вызвали. Понял?
Сонины глаза смотрели на мальчика выжидательно и красноречиво. Они, эти светлые, почти прозрачные глаза светились тихой лаской, и Митя решил: так оно и есть. Значит, мама пошла сообщить еще кому-то, что надо уходить из города. Теперь надо сообщить Васе. Прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик. Но тут он задумался. Он знал, где Вася работает, но не знал, где он живет.
Соня словно бы догадалась, о чем он думает.
— Сделаешь все утром, — сказала она. — А теперь поужинай, я тебе принесла что-то очень вкусное…
Она вынула из кошелки аппетитную отбивную котлету, завернутую в пергаментную бумагу.
— Вот поешь и ложись спать. Утро вечера мудренее…
Рано утром, как только открылась мастерская господина Воронько, Митя прибежал к Васе.
Вася увидел мальчика, нахмурился. Он строго-настрого приказал ему являться в мастерскую только в самых исключительных случаях.
Но он еще не знал, что этот случай был самый что ни есть исключительный.
Правда, ему тоже стало известно, что на след подпольщиков напали, что фашисты рыщут по всем направлениям, что надо уходить из города. Он и собирался уйти, может быть, даже вечером…
Митя подошел к Васе.
— Мне надо подметки сделать, — несмело обратился он к нему.
— Какие подметки? Покажи, — сказал Вася.
Митя снял ботинок с ноги.
Хозяин мастерской Воронько медленно приблизился к Васе:
— Ты скажи ему, что у нас бесплатно не делают, что у него никаких денег не хватит… — И Воронько сам расхохотался своим словам. — Слышишь, малый? Сколько у тебя грошей-то?
Митя не успел ответить. В мастерскую вошли три гитлеровских солдата.
Один стал у дверей, двое других бросились к Мите я Васе.
Не прошло и двух минут, как оба — Митя и Вася — уже лежали на полу со скрученными веревкой руками.
— А теперь быстро в машину! — скомандовал один из солдат.
Митя посмотрел на Васю. Вася попытался улыбнуться:
— Ничего, парень, все будет в порядке…
Внезапно Воронько закричал что есть силы:
— В порядке?! Да как ты смеешь, мерзавец! Ты еще смеешься, негодяй!..
Васю и Митю увели, бросили в машину, а Воронько еще долго не мог прийти в себя. Подумать только, в его мастерской, у него, добропорядочного и лояльного человека, активного
Потом он постепенно стал успокаиваться. В конце концов, его хорошо знают и сумеют понять, что он, Воронько, ни при чем, что он всей душой, всем своим существом за немцев, за фюрера!..
Много позднее Вася узнал, что Митю Воронцова долго пытали, но мальчик не сказал ни слова. И его расстреляли спустя несколько дней после ареста. На день раньше повесили его мать, Катю.
Ее труп долгое время висел на виселице, с фанерной табличкой на груди; на фанере было написано черной краской одно только слово: «Партизанка».
Глава двадцать первая, в которой рассказывается о жизни и смерти
Вася Журавский сидел в тесной, душной камере городской тюрьмы, в которой, кроме него, находилось еще около пятидесяти человек.
Он знал, что должен погибнуть. Фашисты, разумеется, постараются уничтожить его, но не это было самым страшным.
Все это время каждый день, каждую минуту он рисковал жизнью, и мысль о возможной гибели стала для него привычной.
Больше всего его мучило то, что он решительно ничего не знал о судьбе своих товарищей. О судьбе отважного мальчика, которого успел полюбить всем сердцем. Мысленно он видел Митины глаза, последний взгляд, который Митя бросил ему, последний, прощальный взгляд…
Прошло десять дней. Соседей Васи то и дело вызывали на допросы, иные возвращались окровавленные, обессиленные после побоев и истязаний гитлеровцев, иные, уходя на допрос, больше не возвращались.
Но Васю не вызывали. Ни разу. И он не понимал, что это значит. Оставалось одно: ждать часа своей гибели, часа, который, должно быть, недалек.
Неожиданный случай пришел ему на помощь.
Однажды раскрылась дверь камеры, и полицай вызвал очередного узника из камеры. Вася узнал в полицае своего брата.
Брат тоже узнал его, но не подал вида. Равнодушно взглянул на Васю, отвернулся, но Васе показалось, что брат не хочет, чтобы Вася выдал себя хотя бы каким-то жестом или просто взглядом.
Впрочем, Вася и не собирался признавать брата. Давно уже они разошлись, оказались совершенно чужими друг другу еще тогда, когда Филипп стал полицаем. И Вася был благодарен судьбе за то, что у него с братом разные фамилии.
Хотя чего уж здесь благодарить? Брат-то останется жить, а ему, Васе, суждено погибнуть от руки врагов…