Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна
Шрифт:
Это меня, честно говоря, немного поразило.
Но ещё больше меня поразило то, что смерть товарища вовсе не вызвала среди зимовников ни страха, ни тем более отчаяния. Напротив, после того, как погиб их первый товарищ (а случилось это в середине января четырнадцатого года), – они все коллективно решили, что ежели численность их уменьшилась, то значит и работать они теперь должны больше.
И за себя, и за умершего товарища. И они стали работать больше. Аналогичную же реакцию вызвала и смерть второго их коллеги. Он отдал богу душу в начала марта всё того же четырнадцатого года.
К
Что до остальных, – то двое из них, как я уже сказал, умерли во время зимовья, а ещё десять погибли в будущие годы. Из этих десяти – восемь умерли от производственных трав, полученных ими на тониной даче в последующие годы, или же от вызванных непосильной работой болезней. Один погиб на дуэли. Ещё один повесился.
Илья Барышев, даже несмотря на подорванное во время зимней эпопеи здоровье, – смог в итоге стать офицером «Убойного отдела». У Тони он, однако, не остался. Когда Барнаш покинула корпорацию, – он оказался в числе тех, кто ушёл вместе с ней. Вместе с Соней и другими её людьми он разбойничал на федеральных трассах, грабил банки, выбивал из неплательщиков долги и вообще отлично проводил время. Потом, когда в нашу школу пришли поганые флики, – он решил, что хватит ему уже быть разбойником. Пора становиться городским партизаном! И тогда он (опять же вместе с Барнаш и всей компанией) начал взрывать банковские учреждения, убивать прокуроров и похищать фээсбэшников.
Соня Барнаш потом перебралась на Украину. Воюет сейчас в каком-то добровольческом батальоне (она их уже несколько успела переменить).
А вот где сейчас находится Барышев, – никто толком и не знает.
Егор Щедровицкий сделался в конечном итоге одним из авторов «Журнала патриотического школьника». Себя он зарекомендовал как талантливый репортёр (его работы – самая что ни на есть настоящая гонзо-журналистика) и очень способный публицист. Он мне много раз обещал, что напишет когда-нибудь книгу о своей ледяной эпопее, но про то, как продвигается эта его работа я пока ничего не знаю. Не знаю даже, где сейчас находится Щедровицкий.
Очень плохо будет, если он эту книгу не напишет. Лучше него этого дела никому уже не выполнить.
Я ведь вам сейчас поведал лишь в самых общих чертах обо всём этом великом приключении. Даже мне, человеку, который сам там не был и ничего подобного в жизни не испытывал, – известно столько подробностей о тех событиях, что я и сам бы мог написать о них книгу.
Впрочем, это уже потом. Нет, замечательные это всё-таки были люди, – зимовники. Честные, стойкие, самоотверженные. Таких нынче мало.
В последующие годы, разумеется, тонина дача продолжала достраиваться. Были выстроены казармы для рабов различных категорий, сразу несколько рабских бань, сараи и склады, хлева для скотины, оружейные и бомбовые мастерские, арсенал, цеха по изготовлению поддельных произведений искусства, теплицы, в коих выращивались наркотические растения, нарколаборатория и винокурня, папиросная фабрика и чёрт знает что ещё.
Вокруг тониного особняка были разбиты пусть и не гигантские, но всё же отнюдь
Поскольку водопровода в той местности отродясь не было, – для снабжения дворца водой пришлось возвести самый что ни на есть настоящий акведук. Почти как в Древнем Риме. Строился он, кстати, довольно долго: с осени четырнадцатого до весны шестнадцатого года.
Были вырыты искусственные водоемы с проточной водой (их создание – вообще отдельная история). В них запустили рыбу.
К восемнадцатому году дача разрослась до таких размеров, что на ней с лёгкостью можно было разместить полторы тысячи человек одновременно. Впрочем, там редко когда находилось больше пятисот рабов одновременно. Теперь это было весьма и весьма доходное хозяйство.
Жаль, про большую часть дачных строений я вам поведать уже не успею. Не успею я также и рассказать про особенности тамошнего быта. Об этом обо всём придётся нам с вами поговорить как-нибудь в другой раз.
Скажу только про папиросную фабрику. Я просто упоминал её настолько раз в текста, а потому надо было бы объяснить, что это вообще такое. Пусть даже и в формата справки.
Так вот, папиросная фабрика – это был такой большой и страшно зловонный барак. Стоял он в отдалении от прочих дачных строений.
Оно и понятно: вонь от него была ещё хуже, чем от выгребной ямы. Раз в десять хуже, честно говоря.
А всё потому, что в этом бараке с утра до ночи только и делали, что крутили цигарки. Точнее, их там не только крутили, но и просушивали ещё. От этого, правда, легче никому не становилось. Становилось только тяжелее.
Цигарки там, разумеется, делали не обычные, но изготовленные по моему собственному рецепту.
А производство это невероятно вонючее!
Смрад от него стоял такой, что все нормальные рабы старались за сотню метров обходить папиросную фабрику. Только чтоб не дышать ядовитыми испарениями.
Трудились на фабрике рабы седьмой категории. Вообще, для тониного раба не было более страшного наказания, чем оказаться сосланным работать на папиросную фабрику. Провинившиеся нередко пытались покончить жизнь самоубийством, чтоб только избежать отправления на это её предприятие.
Денис Кутузов однажды, помню, зашёл из любопытства посмотреть, что же в том зловонном бараке такого интересного делается. Вот только он в барак вошёл, – так сразу же и потерял сознание. Полчаса Ден в сознание не приходил. Но даже когда пришёл, – всё равно потом ещё недели две головными болями мучился.
Вот какой вонизм стоял на папиросной фабрике!
Впрочем, батрачившие там рабы за некоторое время успевали к чудовищной вони привыкнуть. Но здоровье у них от такой работы всё равно летело капитально. Случалось, что три месяца работа на фабрике молодой и здоровый парень превращался в обременённого целым букетом хронических болезней инвалида.
Да, ужасное это было место, – папиросная фабрика.
Те, кто её прошёл и остался в живых, говорили мне, что это был самый настоящий адрес на земле и что ничего худшего они в своей жизни и представить не могут. Один даже говорил, что ему после фабрики ничего уже не страшно. Самое страшное, дескать, уже познал.