Теплые вещи
Шрифт:
В космическом безмолвии невидимый ведущий объявлял: «Антонина Кибальникова и Ольга Шанежных, цех двести двадцать, порядковый номер тридцать четыре. Песня про оленя. Приготовиться номеру тридцать пять, оригинальный жанр из литейного». Песня заканчивалась в гробовой тишине.
Основную массу артистов составляли женщины-активистки, которые исполняли под баян популярные песни вроде «Еду-еду на комбайне, в поле зреет рожь, раскрывай, Катюша, тайны, сердце не тревожь». Было также трио балалаечников и ВИА «Молодые ритмы», одетый в шитые серебром алые рубахи. «Молодые ритмы», тарахтя ударной установкой, исполнили «Какую песню спеть тебе, родная? Спи, ночь в июле только шесть часов».
«Альберт Полухаев, отдел Главного
Самое яркое впечатление на меня произвел танцор Шаповаленко, сутуловатый маленький мужчина с нарумяненными щеками и подвитым чубом. В последний момент выяснилось, что у него не пришел баянист, и Шаповаленко героически решил выступить, так сказать, a capella. Может, от этого зависела его работа, может, он дал слово и не мог его нарушить. В полной тишине безо всякой музыки маленький мужчина в васильковых шароварах и расшитой белой косоворотке вышел на сцену, потрясая воздетыми руками и приволакивая по полу носами смазных сапог. Он топотал кругами по сцене, гикал, пускаясь вприсядку. Иногда звуков почти не было слышно, потом вдруг ни с того ни с сего Шаповаленко кричал «Оба-на!», бросался на пол и семенил горизонтально сапогами, выпрастывая из-под себя то одну руку, то другую. Маленький человек скакал по огромной сцене перед пустым залом, гикал, свистал... Почему-то было не смешно, хотя и могло бы. Извинившись перед Вялкиным, я потихоньку вернулся в темную мастерскую и стал смотреть в окно, как синеет зимний день и падает безо всякой меры замедленный снег.
20
В субботу мы договорились с Фуатом поехать в центр навестить главный книжный магазин города. Можно было доехать на маршрутке до вокзала, а там уж на автобусе или трамвае до Кукольного театра. Но мы решили добираться трамваем, как побыстрее. Когда к конечной выехала красная, облепленная следами снежков «восьмерка», на остановке было уже человек пятьдесят, похлопывающих рукавицами и подпрыгивающих на месте, чтобы не замерзнуть. Мы протиснулись в самую середину вагона. Двери с медленным лязганьем закрылись, вагоновожатая объявила, что следующая остановка – «Заводоуправление», и трамвай двинулся мимо ограды безлюдного стадиона. Стекла были почти сплошь заклеены ледяными кинжалами и ятаганами, кое-где были процарапаны буквы и просто линии. Школьники, сидящие вчетвером на двух сиденьях, прикладывали поочередно ребра ладоней и кончики пальцев к стеклу, растапливая до прозрачности лед рисунком босых пяток. В вагоне было более-менее тепло.
Примерно в районе Трикотажной фабрики (Фуат назвал ее «трикакашной») я осознал, что голос вагоновожатой мне знаком. Певучий негромкий голос. Но я не придал этому особого значения, пока после очередного объявления голос не объявил: «Для вас, пассажиры, особенно милые женщины, в этот холодный день я прочитаю несколько строк, которые согреют ваши души и сердца.
Я думала, что ты мой враг,что ты беда моя тяжелая,а вышло так: ты просто враль,и вся игра твоя – дешевая».Люди в вагоне постепенно замолчали и стали переглядываться. Школьники хихикали,
И так далее. Эти строки вызвали в пассажирах живую, хотя и противоречивую реакцию. Какой-то мужик в шапке из нутрии на весь вагон заявил, что он едет в общественном транспорте, а не на такси, и хочет просто спокойно доехать до места, а если кому-то надо мозги полоскать, пускай по радио выступает или дома. Ему возражала женщина в вязаном розовом берете, что, наоборот, большое спасибо, что едем «с такой красотой» и слушаем в дороге художественную литературу.
Голос в это время напевно проплывал над головами: «Собирающиеся на выход, пожалуйста, готовьтесь к выходу заранее, проходите вперед. Вновь вошедшие, не забываем оплачивать проезд, передавайте деньги в кассу через рядом стоящих пассажиров. А теперь стихи, которые близки каждому, в ком есть хоть какая-то искорка человеческого:
Кто косички мне заплел?Мамочка.Целый дом один подмел?Мамочка.Кто цветов в саду нарвал?Мамочка.Кто меня поцеловал?Мамочка.Кто ребячий любит смех?Мамочка.Кто на свете лучше всех?Мамочка».Эта женщина (чей это голос? Вот бы пройти вперед и заглянуть в кабину) – явно истеричка. И очень одинокая. Неужели тот, у кого есть друзья, семья, станет вещать стихи через трамвайные динамики?
Никто уже не смеялся. Трамвай не спеша проезжал под железнодорожным мостом, сворачивал в заметеленные сады. «Кулинарное училище. Следующая остановка – Железнодорожный вокзал. Всем, кто выходит, я пожелаю счастливого пути.
– Позвольте, – воскликнет иной простак, —Воспитывать чувства? Но как же так?Ведь в столбик они не множатся!Главное в жизни без лишних слов —Это найти и добыть любовь,А счастье само приложится!»Я пытался понять, почему мне хочется, чтобы этот певуче-унылый, приятный, в сущности, голос немедленно замолчал. И чтобы из памяти стерлись все его прежние стыдные цитаты.
К счастью, скоро трамвай проехал пустынную площадь и спустился с горки к Кукольному театру. Мы с Фуатом протиснулись к передней площадке. Я проталкивался первым. Сквозь стекло, наполовину закрытое объявлением, была видна маленькая женщина, укутанная в теплую шаль. Женщина сжимала в руке микрофон, похожий на допотопную телефонную трубку. Лица чтицы не было видно. Спрыгнув с подножки, я все же сделал шаг вперед и глянул на вагоновожатую сквозь стекло. Это была Родинка, серийный маньяк-книголюб, не щадящая конкурентов и пускающая в ход всю мощь своей женской беззащитности. Дверь уже закрывалась, трамвай трогался. Я видел, что Родинка опять что-то декламирует в микрофон, гоня невидящий взгляд куда-то вперед, по темно отблескивающим в снегу рельсам. Фуат ждал меня на тротуаре рядом с остановкой.