Терешкова летит на Марс
Шрифт:
— У нас отсюда только рейс на Москву и обратно. А больше-то… куда? Никому больше никуда и не надо, а за границу мы не имеем права летать, но это долгая история… К нам присылают машину, в которой целиком все переделано в бизнес-класс, ты представляешь?
Паша вяло кивнул, удивляясь только мальчишеской гордости, с которой Максим выдал этот совершенно неинтересный факт. Максим же смотрел с заговорщицким выражением:
— Я знаю, что ты хочешь спросить.
Паша не знал.
— По поводу зарплаты. Понимаешь же, что я тебя не кину. Вообще — будет поначалу двадцать, ну
— Да, конечно, — ответил Павел и подумал: да, конечно. Какая разница вообще.
Максим еще мешал в парадной чашке жемчужный, благородный от старости сахар, жал на прощанье руку, гремел комплиментами маменьке — в прихожей и еще в подъезде. Паша отпал от прощания, как только позволили приличия, остудил лоб об оконное стекло: день великолепно старел, прирастали тени, все в золоте. Молодая пара несла малыша, растопыренного в комбинезончике, как морская звезда.
В Питтсбурге что? — молодая ночь?.. Спит ли Наташа, ждет ли его; пыталась ли отыскать в эфире днем, когда он бурно, с водочными переглотами, ночевал у Данилы? — все смешалось… И идти, и настраивать скайп, и снова молчать друг другу, превозмогая остатки похмелья.
Остановись, давленье, ты прекрасно.
IV
Иван Корогодин слишком энергично поднимал машину и вывел ее на закритические углы атаки.
Иван Корогодин — командир экипажа Ту-154, разбившегося 22 августа 2006 года в степях под Донецком. Народ летел с курортов — из Анапы.
Местные жители вспоминали аномальные грозы в те дни, они обрушивались на села грандиозными огненными сорок первыми; аномальную же жару, тоскливую тишину, в которой, наверное, пели кузнечики.
В ослепительном январе, в котором наш Павел ходил по поблекшему для него городу, как бизон в лесах — свирепо и без интереса, все газеты день за днем вспоминали августовский донецкий кошмар: МАК, Международный авиакомитет, огласил — наконец — результаты расследования. А ведь сколько было версий: молния, например, первый якобы случай в современной большой авиации, что звучало как первое большое и совершенно античное по форме вмешательство богов.
МАК заявил, что, огибая грозовой фронт сверху, самолет набрал слишком большую высоту — 11 900. В этот день на этой высоте было нетипично тепло, минус 36 против минус 55 обычных, воздух был разрежен, двигатели задыхались, как задыхались тогда горожане.
Иван Корогодин отключил, как читали горожане, автопилот. Углы атаки и тангажа (положения самолета относительно воздушного потока) превысили допустимые значения срабатывания автомата углов атаки и сигнализации перегрузок.
Сигнализация перегрузок — вот что билось в голове отупевшей без сна Наташи, ускоренно сдававшей в то лето двойную сессию да распечатывавшей кучу американских вузовских бумажек: формулировки такие заковыристые, шрифты такие мелкие, что не всегда распознает их принтер…
Судя по графикам, с самолетом начало твориться неладное. Всего за десять секунд он набрал 833 метра высоты, и забрасывание вверх было быстрей, чем потом падение.
Наташа изнемогала тогда, разбираясь в многоступенчатых словесных формулах, злилась, посылала Пашу за дефицитным англо-русским словарем юридических терминов.
Экипаж при обходе зон грозовой деятельности и турбулентности допустил раскачку самолета по тангажу и вывел за диапазон углов атаки. Отсутствие контроля за скоростью полета и невыполнение указаний по недопустимости попадания лайнера в режим сваливания при неудовлетворительном взаимодействии в экипаже не позволили предотвратить…
В общем, упал (а Наташа уехала).
Все это в газетах, спускающих плавно новогоднюю мишуру, Паша читал в первые будние дни на новой работе. Все это вырезалось и собиралось в красную, каких-то прежних благородно-юбилейных времен, папку, оставшуюся, кажется, от бывших арендаторов офиса.
Читал, и ему вспоминалось неприязненно, как тогда, на рубеже лета и осени, он услышал две схожие реакции на катастрофу. Первую он разобрал с трудом, потому что радио в наушниках ловило плохо, тем более что Паша ехал в маршрутке, ныряющей в лабиринты городского центра. Передавали интервью с модным столичным диджеем, малахольным, ломающимся. Он изнемогал от звездной болезни. Паше донеслось, обрывками: «Упал самолет… Немножко вдохновился… Стало немножко грустно за людей».
Грустно за людей.
Второй случай был с Игорем, изобретшим внеочередной сюжет. Как видно, его впечатлил любительский ролик, снятый на мобильный телефон (его купил и ретранслировал центральный канал; купил у каких-то гопников села Сухая Балка). На ролике ничего особенного: тяжелый бег, скачущие пиксели, вспышка вдали. Игоря поразило само сочетание, что вот гуляет в поле сельская молодежь, чисто с мобилкой, и тут из неба страшно гудящий…
Сюжет, которым Игорь с Пашей поделился, неприятнее всего был тем, что в нем что-то таилось — крупица, эмоция, оттенок. Близ глухой деревни падает лайнер. Наезжает туча людей, журналисты, спецы всякие. Аборигены пришиблены и собираются вечерами на тихие посиделки чуть не при керосинке. В этих молчаливых, потрясенных вечерах была какая-то неожиданная для Игоря правда.
Тем свирепей Паша разгромил сюжет. (Конечно, потому и не состоявшийся.)
Итогом деревенских сходок, по Игорю, была мысль: здесь во главе комиссии — министр транспорта, а нам дорогу к селу надо сделать. Идут с челобитной. Тот, выслушав: так я же российский министр, а вы — Украина…
Конец, собственно. Браво. Полный маразм.
Вот такой вот он — Великий Писатель, Игорь свет Александрович…
— А зачем все это собирать? — удивился теперь Паша, листая свежие вырезки в красной папке: отчеты МАК, как всегда, были обильно поразбавлены редакционными советами, как не бояться летать, как дышать в полете при приступах страха, прикладываться ли к фляжке et cetera.