Терешкова летит на Марс
Шрифт:
— Это тоже часть нашей работы, — загадочно парировал Максим.
Вот уже несколько дней они сидели вместе, в офисе представительства — на пятом этаже якобы-бизнес-центра, совершенно неинтересного куба за бортом городского проспекта. Куб изображал из себя хай-тек и весь был крыт нечеловечески синим, вырвиглаз, стеклом. Когда ярко светило солнце, машины, мчащиеся по проспекту, буквально избивало сильнейшими да синейшими бликами. Притом не надо быть архитектором, чтобы понять, что за всем этим стеклянно-хромовым пижонством — дешевка, и Паша уже тоскливо знал наперед, что окна тут не открываются, с кондиционерами швах и лейтмотивом
Оказалось чуть лучше.
С Максимом они особо и не общались с тех самых пор, когда Паша был салагой и темным полуподпольным, из-за лампы, вечером тощий, чуть усатый Максим показывал свой секрет. Секрет заключался в каком-то марсианском, странно розовом пятне на запястье.
— Что это? — пугался Павлик.
— Проверка на пацана! — отвечал Максим гордым шепотом и пояснял, что у них в поселке так прижигают в пацанском кругу, «бычкуют» сигарету о руку новичка, чтобы посмотреть — не вскрикнет ли, не заплачет. «В твоем возрасте», — сказал Максим, и Павлик мучительно думал, крикнул ли бы он.
Сейчас он не мучительно, но как-то назойливо думал, осталось ли у Макса это пятно, и не мог перестать коситься на обе его руки (он не помнил — какая) с безупречно выступающими манжетами.
Максим изменился очень.
Вот за таким человеком Наташа, наверное, и пошла бы на край света. Успех и целеустремленность он попросту источал. Каждое утро он вставал над столом, как капитан шхуны, с прищуром, с крепкими зубами в безупречной улыбке, и с каким-то шиком свежую деловую прессу выбрасывал на берег.
Экипаж же весь — Паша да секретарша Эля, блондинка, все как полагается. Эля была заочницей, как это ни смешно, сельхозинститута (правда, по какой-то экономической специальности), была безмятежна, играла на компе в «косынку». Однажды, когда она отсутствовала по причине экзаменов, Паша полез в ее компьютер за какими-то документами и случайно попал в чат, в котором Эля, видимо, и обитала. Чат безликий, созданный для озабоченного в меру молодняка, тупенько оформленный, и звалась коллега в нем «Элька-ENTER». Да уж. Чудеса оригинальности. Жаль, Максиму не рассказал. Тот бы обязательно поглумился на тему того, что «enter» — это «ввод».
Сам же офис как офис. Над начальственным креслом Максима Паша заметил приклеенную скотчем бумажку, бланк, заполненный летяще медицински, приплюснутый фиолетовой печатью, и в каком-то не то гербе, не то лейбле, исполненном в стиле советской текстильной промышленности, Паша узнал символ радиации. А вглядевшись, узнал и украинский язык.
— Так я же ездил в Чернобыль, ну, в Припять, в смысле, — оживился Максим. Горделивая нотка. — Летом. Дорого, черт… Но двухдневная экскурсия… Прикольно!
— Ой, это же опасно! — напевно ужаснулась Эля.
— А что опасно? Ты про радиацию, что ли? Да чушь вообще. По крайней мере, два дня там можно побыть без особого… И знаете, сколько приезжает туристов? Особенно из Европы. Им это как «адский Диснейленд», так сказал один немец, а мне проводники передали.
— Проводники? — Паше на ум пришли вагоны, поезда.
— Ну кто там водит все эти экскурсии… Знаешь, на что это реально похоже? На Кубу. Как на Кубе заповедник всех этих «бьюиков» и «кадиллаков», так и Зона тоже такой заповедник уже. Я там день походил, по всем этим кварталам, подъездам, и понял, что все это уже видел на фотках, там каждый «вкусный» ракурс обсосали уже десять раз. Все эти маленькие противогазики
— Гора родила мышь, — ответил Паша, соображая, насколько все это правда, а насколько — ради красного словца и смог ли бы он шагать через детские противогазы, не содрогаясь. Ну а разве не смог бы? Действительно, после сотой фотосессии, «концептуальной», обработанной каким-нибудь модным изнемогающим гением, с придыханием: «Стало немножко грустно за людей».
Что-то общее и правда было, едва брезжило. До знакомства с красной папкой Паша и не обращал внимания, как смакуют в газетах авиаужасы, как бравируют словечками вкупе с самыми эффектным деталями последнего полета живых людей. И будущий пассажир, сидя с газетным листом в стеклянной громаде аэровокзала (в руках картонка посадочного талона — не потерять, в башке жиденькое эхо объявлений — не прослушать), холодея, совсем как гость Чернобыля, хочет: еще, еще!
Пытаясь загрузить себя по уши, стахановски обрушивая пласты памяти, мыслей, чувств, Павел в первые дни являл миру невиданный энтузиазм и пару предложений шефу высказал. Например, запомнились слова Максима, что в город к ним гоняют самолеты со сплошным бизнес-классом. И вспомнились страдания несчастных волейболистов, которые не умещались в кресла и понуро торчали в проходе в полусне, как подвешенные для копчения рыбины. Волейболистов — в просторные кресла «АРТавиа». Пусть летают только этой компанией. Заключить договоры с их клубами. Чего проще. Наверное, если оформлять карты клиентов на всех игроков, скидку можно сделать…
— Нет, — сказал Максим, слушавший увлеченного Пашу с отстраненным, чуть даже жалостливым взглядом. — Скидки мы не делаем (если бы и захотели — Москва не позволит). Да и вообще… Спортсмены не клюнут, я это точно знаю. У нас билет вдвое, да фактически втрое дороже, чем у конкурентов на линии. Спортклубы на это не пойдут. Да им просто спонсоры впаяют нецелевое расходование, и все. Сейчас там с этим жестко…
— Но втрое дороже! Кто за эти деньги будет у нас летать?
— Лета-ают, — с шикарной, купеческой интонацией протянул Максим. — У нас, брат, не сто процентов, конечно, но заполняемость хорошая… Фактически все самые обеспеченные люди города — у нас.
Паша почувствовал себя двоечником на уроке экономики. Причем дебилом.
— А дело тут вот в чем. — Учитель упивался этой ролью. Взял красную папку и, с ощутимыми воздушными волнами, потряс ею. — В этих самых статейках. Ну, точнее, в самих катастрофах, аварийных посадках, бесконечных… Уже до чего дошло: я всю жизнь летаю, но вот осенью полетел в Египет, и я сижу и жопой чувствую эти десять тысяч метров, жевать не могу толком… Люди, которые делают реальные какие-то дела, не могут не летать, страна-то у нас большая. Но многие из них боятся. И за полную, абсолютную безопасность, по сути — за гарантию, они готовы не то что втрое — в десять раз переплатить. Ферштейн?