Тернистый путь
Шрифт:
— Верую во единого бога отца, вседержителя творца…
И так жалко становится Петьке Кошелеву свою родную кроху, дергающуюся с ревом в руках чернобородого священника, так горестно, так невыносимо глядеть на розовую, несчастную попку сына! Петькино сердце больно сжимается от острого чувства жалости. А священник тем же глухим безразличным голосом продолжает произносить торжественные, непонятные, мертвые слова
И вдруг новая огненная мысль возникает в Петьки-ной голове.
«И этот отречется! — думает Петька, глядя на молодого священника с черной щеголеватой бородой. — Он и сейчас-то уже не верит в свои слова. Отречется, как пить дать, и тоже будет разъезжать, как этот Шикунов, по клубам, читать лекции-беседы. Да еще смеяться, язва, станет
И — новая мысль:
«Пока не поздно, нужно вырвать из его рук сына и бежать отсюда. Скорей бежать!»
Охваченный этим жгучим желанием, подчиненный только ему одному, Петька быстро проходит вперед. Ахнув, Сима спешит за ним, хватает мужа за пиджак, что-то шепчет, но Петька, отмахнувшись от нее, отстраняет крестную мать и крестного отца, смущенных и перепуганных, и оказывается лицом к лицу со священником.
— Стоп! Задний ход! Отдайте ребенка!
Священник смотрит на решительное, ожесточенное
Петькино лицо и, бледнея, тихо говорит:
— Позвольте… по какому праву?
— По праву отца!
Петька протягивает руки, и священник покорно отдает ему надрывающегося от натужного плача сына Петька вырывает из рук крестного отца простынку, заворачивает в нее свою кроху и, прижав драгоценную ношу к груди, быстро шагает к выходу из церкви. Плача, Сима идет за ним. А в церкви творится такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Райка Сургученко и и Аркадий Трофимович спорят, обвиняя друг друга в том, что произошло, причем крестный отец называет крестную мать «вертушкой», а та его «пузаном», свирепо кудахчут по углам черные церковные старухи, кажется даже, что святые угодники на иконах переглядываются и пожимают плечами, возмущенные скандальным происшествием.
Но Петька Кошелев ничего этого не слышит и не видит. Он видит только высокий прямоугольник открытых дверей, и зеленую траву на церковном дворе, и кусок синего чистого неба, по которому в эту минуту быстро проплывает четкий силуэт низко летящего самолета с откинутыми назад сильными крыльями.
В ПЕРВЫЙ РАЗ
Вечером — концерт! Первый настоящий, открытый концерт — с публикой, с афишами, с билетами!
Лена Брускова, только что окончившая музыкальную школу певица, поднялась с дивана, на котором сидела, сжавшись в комочек, и подошла к зеркалу. В зеркале отразилось здоровое круглое лицо с черными, испуганными, чуть удивленными глазами.
— Боитесь? — строго спросила свое отражение Лена Брускова.
Отражение кивнуло головой.
— Вы ничтожное и жалкое существо! — сказала Лена. — Вы не артистка. Вот и всё!..
Ей очень хотелось, чтобы отражение не согласилось с ней. Чтобы оно даже прикрикнуло на нее, но отражение молчало. Лена снова села на диван и взяла со столика афишу. Ее имя — «Елена Брускова» — набранное крупными красными буквами, стояло рядом с именами известного чтеца и популярного пианиста. Лена внимательно прочитала всю афишу, и ей вдруг показалось, что это не она, Лена, будет петь сегодня вечером в Большом зале филармонии, а другая, неизвестная ей, знаменитая и гордая Елена Брускова. Той же Елене Брусковой, конечно, все трын-трава! Она выйдет на эстраду уверенно, смело, розовая, улыбающаяся, в длинном красивом платье со шлейфом. И она не будет бояться наступить на этот проклятый шлейф. Нет, та Елена Брускова умеет обращаться со шлейфом и с нотами; она знает, как надо поклониться публике, чтобы, с одной стороны, в поклоне не было академической холодности, с другой — не чувствовалась девчоночья ученическая восторженность. Та Елена Брускова все знает!.. Конечно, Лене приходилось за время своего учения в музыкальной школе выступать в ученических концертах, но — посудите сами! — разве можно сравнивать закрытый концерт учеников с тем, что Лене предстояло пережить сегодня первый раз в жизни? Как из Лены — вот из этой девчонки с испуганными глазами — превратиться в Елену Брускову, как?!
В соседней
— Есть тут кто живой или нет?
— Есть, есть, Мария Карповна! — радостно отозвалась Лена. — Идите сюда!
Появилась старуха, такая громадная, широкая и тяжелая, что Лене почудилось, будто в комнату вошел гардероб, одетый в черное поношенное платье из тафты.
Марию Карповну Шарапову знал весь приморский городок, в котором прошло Ленино детство и куда по прихоти судьбы она приехала с путевкой краевой филармонии на свои первые в жизни гастроли. Когда-то Мария Карповна была эстрадной певицей, исполнительницей «старых таборных песен и цыганских романсов». Но это было давно, очень давно! От того далекого времени у Марии Карповны осталась лишь пачка выцветших фотографий (отдельно лежат карточки ее четырех официальных мужей — крепкая старуха пережила всех четверых), высохший лавровый венок с полинявшей лентой, на которой написано: «Нашему многоуважаемому соловушке от купеческого сословия г. Павлодара», и потрепанная папка с нотами. Чего только нет в этой папке! Там и «Отцвели уж давно», и «Он целовал ее», и «О бедном гусаре замолвите слово», и другие, забытые, мертвые теперь романсы и песни. Когда у нее пропал голос, профсоюз выхлопотал старухе пенсию Мария Карповна поселилась в маленьком городке на берегу моря. Она не переставала считать себя артист кой, и в городе любили рассказывать, как однажды, на чьих-то именинах, ее попросили спеть «что-нибудь душещипательное». Принесли гитару. Мария Карповна взяла инструмент, уставилась тяжелым, гипнотизирующим взглядом на блюдо с остатками домашнего винегрета, затянула было хриплым басом «Отцвели уж дав но…», но вдруг отбросила от себя гитару и, как утверждали очевидцы, «у нее по щекам — вот такие! — слезы покатились».
Мария Карповна звонко чмокнула Лену в щеку, села на стул и сказала:
— Калитка у вас открыта, дверь тоже. Я так прямо и вошла, как слон. Где твои-то?
— Мама в магазин пошла, а папа у себя в больнице. Как живете, Мария Карповна?
— Ничего, скриплю! — ответила старуха, и стул под ней действительно жалобно заскрипел, словно предупреждал, что за последствия не отвечает. — Дай-ка мне другой стул, — сказала она сердито, — а то этот какой-то хлипкий. Беда с этой мебелью!
— Да вы на диван садитесь, Мария Карповна! Он прочный!
Мария Карповна села на диван и здесь почувствовала себя наконец в безопасности. Она подмигнула Лене и сказала:
— Сердечко-то, поди, бьется?
— Бьется, Мария Карповна! — призналась Лена.
— В городе многие идут на концерт, я знаю. Только и слышно: «Вы пойдете дочку доктора Брускова слушать?»
— Неужели будет аншлаг, Мария Карповна?
— Наверное!
— Какой ужас!
Мария Карповна посмотрела на расстроенное лицо Лены и засмеялась. Ее плечи затряслись.
— Чудачка! — сказала она, продолжая смеяться. — Ей-богу, ты меня уморишь!.. У нее — аншлаг, а она — в ужасе! Неужели так боишься, Лена?
— Боюсь! — сказала Лена с вызовом. — И ничего в этом нет смешного. Все боятся. Вы, наверное, тоже боялись?
— Нет, матушка, — гордо сказала Мария Карповна, — не я боялась, а меня боялись!
— Кто вас боялся? Публика?
— Публика-то меня обожала. А боялись меня аккомпаниаторы. Один в Полтаве — до революции это еще было — соврал, сбил меня, я его — при публике — нотами по лысине. Он на меня потом в суд подал.
— И вас судили?
— Помирились. Я ему за позор перстенек подарила с бриллиантом. Хорошей воды был бриллиантик, хоть и фальшивый. А вообще-то… многие, конечно, боялись публики… вроде вот как ты.
— Мария Карповна, ведь я первый раз выступаю на таком концерте!
— Да, да, да!.. Вот помню, был такой куплетист — Гришка Носков. Комик, нахал, хам. Выходил на эстраду — под босяка: в рваных штанах, в опорках. Успех, конечно, колоссальный. А каждый раз — стоит перед выходом за кулисой, бледный, бедняжка, как смерть, и трясется.