Терновая цепь
Шрифт:
Он не сдержался, протянул руку и убрал с ее лба темно-красный локон; при этом он слегка коснулся кончиками пальцев ее нежной щеки. К его удивлению, она не отстранилась и не убрала его руку. Но и не сказала: «Да, поедем домой, на Керзон-стрит». Она не произнесла ни слова.
– Этот особняк на Керзон-стрит – наш дом, – продолжал он прежним спокойным тоном. – Наш дом. Без тебя он пуст.
– Этот дом ты приобрел и обставил, чтобы жить там с Грейс, – сказала она, качая головой. – Ты даже не притворялся, что это не так; я считала само собой разумеющимся, что
– Я никогда не думал о том, что буду жить там с ней, – возразил Джеймс.
Это была правда; он не думал о второй женитьбе. Чары браслета не принуждали его к этому. Браслет отвлекал его от мыслей о будущем, от анализа собственных эмоций.
– Корделия, – прошептал он, снова касаясь ее щеки. Она закрыла глаза, и ее черные ресницы дрогнули. Он так сильно хотел поцеловать ее, что все тело пронзала боль. – Поедем домой. Я не прошу тебя простить меня сейчас. Я готов просить прощения сто раз, тысячу раз. Мы можем играть в шахматы. Сидеть у огня. Можем разговаривать. О Париже, о Мэтью, о Люси, о чем пожелаешь. Помнишь, как мы говорили с тобой часами…
Услышав это, Корделия открыла глаза. У Джеймса замерло сердце. Он ничего не мог с собой поделать. Ее темные глаза, даже усталые и печальные, всегда сводили его с ума.
– Джеймс, – грустно вздохнула она. – Мы никогда по-настоящему не разговаривали с тобой.
Он убрал руку.
– Но мы…
– Дай мне закончить, – сказала она. – Мы разговаривали, но не были искренни друг с другом. До конца искренни. Мы беседовали лишь о том, о чем легко болтать с посторонним человеком.
– С посторонним? Маргаритка… Корделия… я говорил тебе такие вещи, о которых даже не заикался никому на свете. Я полностью доверял тебе. И сейчас доверяю.
Но он видел, что мгновение слабости миновало. Ее взгляд снова стал жестким.
– Не думаю, что мне стоит сейчас возвращаться на Керзон-стрит, – покачала она головой. – Я поеду домой, на площадь Корнуолл-гарденс. Мне нужно увидеться с матерью и Алистером. А потом…
Джеймс чувствовал себя так, словно ему в глотку влили расплавленный свинец. Корделия назвала особняк матери домом; она ясно дала понять, что на Керзон-стрит чувствует себя чужой. Несмотря на боль, он не испытывал гнева. Жена ни в чем не была виновата. Ведь они договорились: фиктивный брак на один год…
Один год. Они жили вместе несколько недель. Мысль о том, что время, отведенное им с Корделией, подошло к концу, что больше ничего не будет, жгла его, сводила с ума. Он машинально проговорил:
– Я прикажу подать карету. Я отвезу тебя в Кенсингтон.
Корделия отошла от него. На мгновение Джеймс пришел в замешательство, решил, что он чем-то рассердил ее; но потом, проследив за ее взглядом, он увидел Мэтью, который закрывал за собой дверь Института. Он был без пальто, в одном бархатном пиджаке с порванным рукавом. Он обратился к Корделии:
– Карета Консула в твоем распоряжении, если хочешь. Я с тобой не поеду, – добавил он. – Только Чарльз. Хотя, если подумать, предложение не слишком
Корделия строго взглянула на него. Джеймс невольно вспомнил выражение ее лица в тот момент, когда она узнала, что в Париже Мэтью пил абсент. Он представлял, что чувствовала девушка; он сам чувствовал то же самое.
– Вы оба очень добры ко мне, – произнесла она. – Но в этом нет необходимости. Алистер приехал за мной, видите?
Она кивнула в сторону ворот – и действительно, во двор Института въехала наемная карета. Колеса стучали по каменным плитам. Над боками лошади, укрытой попоной, поднимался пар. Карета остановилась перед крыльцом, дверь открылась, и появился Алистер Карстерс в толстом синем пальто и кожаных перчатках. Он подошел к сестре и, не взглянув на Джеймса с Мэтью, спросил:
– Где твои вещи, Лейли?
Лейли. При звуке этого имени у Джеймса заболело сердце. Оно напоминало о той поэме, о любовной истории, которая, словно невидимая нить, связывала Джеймса и Корделию все эти годы. «Не нужны ей румяна и сурьма – была природа щедрою сама. И родинка на бархате ланит сердца и восхищает, и пленит. Не потому ль с любовью нарекли ее лучистым именем Лейли» [25] .
25
Пер. Т. Стрешневой.
– Магнус сказал, что отослал их, – ответила Корделия. – Какие-то чары. Чемодан должен быть уже в доме. Но если нет…
– Надеюсь, что чемодан на месте, – заметил Мэтью. – Ведь там все твои новые модные наряды.
«Все твои новые модные наряды». Например, алое бархатное платье, в котором она была вчера вечером. Наряды, которые Мэтью наверняка не только оплачивал, но и выбирал. Джеймса охватила ярость.
– Тогда садись в кэб, поехали; shoma mitavanid tozieh bedid, che etefagi brayehe in ahmagha mioftad vagti ma mirim, – сказал Алистер.
«Ты можешь по дороге объяснить мне, что происходит у тебя с этими двумя идиотами». Видимо, Алистер забыл, что Джеймс изучает персидский язык.
– Иди. Дай мне еще минуту, – ответила Корделия.
Алистер кивнул и сел в карету. Корделия повернулась к Мэтью и Джеймсу.
– Не могу сказать, что я чувствую, – произнесла она. – Слишком много всего происходит – все слишком сложно. С одной стороны, я сердита на вас обоих. – Она твердо взглянула в глаза одному, потом второму. – С другой стороны, я чувствую, что обидела вас, была несправедлива к вам. Сначала мне нужно все обдумать и примириться с собой, со своей совестью.
– Корделия… – начал Мэтью.
– Не надо, – устало сказала она. – У меня больше нет сил. Прошу вас, поймите одно: вы оба мне небезразличны.
Она быстро подошла к открытой двери кэба, протянула руку, и Алистер помог ей забраться в карету. Когда она закрывала дверцу, Джеймс успел услышать, как брат спрашивает, все ли у нее в порядке или нужно, чтобы он кого-нибудь избил. Потом лошадь тронулась с места, и они уехали, оставив Джеймса наедине с Мэтью. Корделия уехала, и во дворе стало пусто и тихо.