Terra Nipponica: Среда обитания и среда воображения
Шрифт:
Из приведенных дневниковых «отчетов» можно сделать следующие важные выводы. Держателей дневников более всего интересовали объекты, расположенные в Хэйане и Нара. При этом в Хэйане – это государев дворец и храмы, имеющие отношение к роду Фудзивара. В Нара же в поле зрения попадали тоже главным образом объекты, имеющие непосредственное отношение к роду Фудзивара (родовое святилище Касуга и родовой храм Кофукудзи). Состояние этих объектов приравнивалось к состоянию «страны» в целом. Показательно, что доставленный с месячным опозданием доклад о землетрясении в провинции Суруга, где сообщалось о действительно значительном ущербе, нанесенном населению, никак не повлиял на поведение власти, ибо решение о переименовании девиза правления было уже принято на основании столичных (околостоличных) данных и ощущений столичных чиновников. Содержащаяся в дневнике Мунэтада приписка к событиям за 9-й день 12-й луны, которая сообщает, что в провинции Исэ морские волны (цунами) причинили большой ущерб домам людей, также, видимо, сделана уже после смены девиза. Показательно при этом, что про остальную страну в этой приписке всего лишь говорится: в других провинциях дело обстоит похожим образом. Провинция Исэ выделяется из всех других только потому, что там расположено родовое святилище императорского
Сильные землетрясения в центральной Японии фиксируются также в 1317 и 1361 гг. Причем сила последнего землетрясения, сопровождавшегося цунами, была намного больше. В красочном описании воинского эпоса «Тайхэйки» (36-й свиток) сообщается, что, когда морская вода неожиданно отхлынула от берега и на песке осталось множество рыб, рыбаки побросали сети и стали собирать рыб, но тут вдруг накатила огромная, «размером с гору», волна, которая унесла с собой «несколько сот» человек. Однако существенного ущерба в столице не наблюдалось, он фиксируется преимущественно в провинциях Сэццу и Кии. Что до землетрясения 1317 г., то оно затронуло столицу, где погибли 5 человек. Несмотря на колоссальную разницу в жертвах, девиз правления был сменен только в 1317 г., землетрясение 1361 г. осталось без ритуальных последствий [239] .
239
Ята Тосифуми. Тюсэй-но кёдай дзисин. Токио: Ёсикава кобункан, 2009. С. 52–59.
Эти данные еще раз свидетельствуют о том, что вся политико-идеологическая система была сфокусирована на местообитании императора и его ближайшего окружения, которые и воспринимались как «государство». Реакция этого государства на стихийные бедствия зависела не только от того, насколько сильными они были, но и от того, где они случились. Землетрясение 1498 г. вызвало страшное цунами, обрушившееся на все восточное побережье Японии. В провинции Исэ вода захлестнула сушу на три километра, в результате чего было разрушено не меньше тысячи домов и погибло 15 тыс. человек. Но это бедствие не только не вызвало смену девиза правления – в дневниках столичных аристократов об этом бедствии вообще ничего не сообщается [240] . И это при том, что аристократы внимательнейшим образом фиксировали малейшие изменения в погоде – это было непременным условием ведения дневника. Предполагалось, что такой мониторинг позволяет лучше понять «настроение» Неба, божеств и будд. По прошествии многих веков мы прекрасно знаем, шел ли дождь или светило солнце в каждый конкретный день, что является прекрасным подспорьем для исследований климатологов. Но эти погодные наблюдения ограничиваются столицей.
240
Там же. С. 90–93.
Сообщаемые в основном тексте дневников сведения о конкретном ущербе не поражают воображения. Однако авторы дневников постоянно сообщают о своем ужасе. Это свидетельствует о том, что их впечатляли не столько разрушения или жертвы, сколько страх перед будущим. А это, в свою очередь, говорит об их катастрофическом эмоциональном настрое. Они постоянно ожидали не улучшения ситуации, а ее ухудшения.
Субъективный (эмоциональный) фактор играл огромную роль в тех случаях, когда решался вопрос о смене девиза. Чрезвычайно показательно, что в период раскола правящего дома, когда в стране параллельно существовали две династии, они пользовались разными девизами, которые принимались под воздействием разных обстоятельств. И это были не только интронизации. Так, девиз Коэй (1342–1345) был принят северной династией ввиду распространения болезней, в то время как южная династия «не заметила» их. То же самое можно сказать и о девизах северной династии Дзёва (1345–1350, болезни), Коан (1361–1362, эпидемия оспы, мятежи), Дзёдзи (1362–1368, мятежи, болезни) – эпидемии и вооруженные конфликты как бы обходили южный двор стороной, хотя расстояние между северным и южным дворами составляло всего несколько десятков километров.
Начиная с 923 г. в истории Японии не наблюдается ни одного случая изменения девиза правления в связи с обнаружением благоприятного знамения. Изменение девизов исключительно под влиянием неблагоприятных обстоятельств говорит о том, что японцы желали и ожидали от жизни не столько начала чего-то нового и конструктивного, сколько избавления от неприятностей и возврата к некой идеальной норме, которая – увы! – была утрачена. Конечно, объявление нового девиза означало и благопожелание, надежду на лучшее. Оно означало перезапуск механизмов жизненной и социально-государственной положительной энергетики (недаром смена девиза требовала проведения церемонии присвоения рангов [241] ), но лихорадочная частота смены девизов свидетельствует о том, что вера в действенность таких мер становилась все слабее.
241
Мидо кампакуки, Канко, 2-1-5 (1005).
В элитарной культуре закрепляется убеждение, что «золотой век», понимаемый прежде всего как прошлое императорского дома, остался в прошлом. Об этом, в частности, свидетельствует сокращение продолжительности девизов правлений. В период с 701 по 923 г., когда девизы менялись только под влиянием благоприятных обстоятельств и знамений, средняя продолжительность девиза составляла 7,66 года. После этого она уменьшается: для периода с 923 по 1052 г. (год наступления конца буддийского закона) она равняется уже 4,45 года. Вслед за тем, как страна, как считалось, вошла в эту ужасную эпоху, данный показатель в промежутке между 1052 и 1185 гг. (установление сёгуната Минамото) составляет всего 2,96 года. Для времени существования самого сёгуната (до 1392 г.) он равняется 3,51 года. Характерные для этого времени частые смены девизов правлений свидетельствуют о растерянности. В правление императора Годайго (1318–1339) смена девизов происходила наибольшее количество раз – восемь, что служит прямым указанием на неблагополучную ситуацию в стране, сотрясаемой мятежами и династическими раздорами. Иными словами, смена девизов была поставлена
Под идеальными правителями прошлого разумелись государи Дайго (897–930) и Мураками (946–967). В их правления велась работа по составлению различного рода законодательных установлений (главным из них был свод «Энгисики» – указ о составлении датируется 905 г., составлен в 927 г., введен в действие в 967 г.), государственной хроники («Сандай дзицуроку», 901 г.). Составлялись и императорские поэтические антологии («Кокинсю» – 905 г., «Госэн вакасю» – 951 г.). Все вместе это квалифицировалось как «любовь к словесности» и считалось важнейшим признаком «правильного» («священного») правления. Показательно, что, когда требуется отыскать какой-нибудь прецедент, немедленно обращаются к дневниковым записям именно этих государей [242] . Поэтому и правление государей Дайго и Мураками уже в конце X – начале XI в. в некоторых дневниках аристократов признается «священным», соотносимым с правлениями идеальных древнекитайских государей Яо и Шуня. Значительное влияние на такую оценку оказал и тот факт, что в правление Дайго и Мураками не назначались регенты и канцлеры (представители могущественного рода Фудзивара), т. е., по крайней мере формально, Дайго и Мураками правили самостоятельно, что отвечало представлениям об идеальном правителе. В период Минамото (Камакура) признание Дайго и Мураками идеальными государями становится повсеместным [243] . После правлений Дайго и Мураками таких превосходных эпитетов другие государи уже, как правило, не удостаивались (а если все-таки удостаивались, то эти оценки не закреплялись в культуре), что свидетельствует об общей отрицательной оценке со стороны элиты того, что происходило при дворе и в стране, которые уже миновали пору своего расцвета.
242
Фудзивара Юкинари. Гонки. Тётоку, 4-7-2 (999 г.).
243
Тадзима Исао. Энги, Тэнряку-но сэйдайкан. Иванами кодза нихон цуси. Токио: Иванами, 1995. Т. 5. С. 347–368.
Брюзжание по любому поводу становится повсеместным. Ёсида Канэёси (Кэнко-хоси), характеризуя в своих «Записках на досуге» (около 1330 г.) упадок нынешних нравов, с брезгливостью и горечью писал о тунце (который в настоящее время считается превосходным сырьем для суси и сасими): «В море возле Камакура ловят рыбу, именуемую тунцом, и считают ее наилучшей. Такое суждение явилось недавно. Один старик из Камакура рассказал мне: "Когда я был молодым, к столу людей благородных тунца не подавали. А голову даже люди подлые не ели. Они ее отрезали и на помойку выбрасывали". Да, последние времена настают… Чтобы такой-то гадостью люди благородные не брезговали…» [244]
244
Ёсида Канэёси. Записки на досуге/Перевод А. Н. Мещерякова. М.: Наталис, 2009. С. 99.
Размер и качество среды обитания: страна крошечная, далекая и несчастная
Общий модус пессимистического отношения к реалиям государственной жизни самым непосредственным образом сказывается на оценке среды обитания, на восприятии размеров страны и ее географического положения – государственное пространство как бы «сжимается». Если раньше тенденция к сжатию (она хорошо видна уже по поэзии «Кокинсю») касалась преимущественно пространства личного, то теперь она распространяется и на все государство, территория страны начинает восприниматься как крошечная и ущербная. Дело дошло до того, что Япония одно время добровольно отказалась от своего суверенитета, признала себя вассалом Китая и стала отправлять туда посольства с данью. В своей переписке с китайским императором глава сёгуната Асикага Ёсимицу (1358–1408) именовал себя ваном, т. е. вассалом минского Китая. Вместе с осознанием малости Японии положительные характеристики ее земли также отходят на второй план. Такое восприятие в значительной степени обеспечивалось с помощью буддийского языка описания. Сетования на бренность этого мира и его непрочность сделались общим местом дискурса того времени.
Буддийское вероучение получает особенно широко-глубокое распространение со второй половины периода Хэйан. Причем ведущей его формой является амидаизм – вера в будду Амида, обещающего праведнику перерождение в раю. Он именуется либо Чистой землей (Дзёдо), либо Землей вечной (предельной) радости (Гокураку). Эта «небесная земля» расположена в западном направлении, поэтому люди «отворачиваются» от востока и поворачиваются лицом к западу. Для амидаизма характерен акцент на индивидуальных ритуалах для индивидуального спасения. Их предельно-упрощенным выражением является постоянное повторение формулы «Наму Амида Буцу» – «славься, будда Амида!». Некоторые идеологи амидаизма утверждали, что такой рецитации достаточно для попадания в рай. Что до жизни на этой земле, то она объявлялась юдолью печали. В связи с этим источники доносят до нас истории жизни (или смерти?) праведников, которым был столь неприятен этот горестный мир, что они предпочитали покончить жизнь самоубийством. Когда такой праведник после нескольких неудачных попыток преодолел наконец свой страх и утопился в море, «тут же в небе раздалась музыка, а над морем потянулись багряные облака. Чудо! Товарищи досточтимого заплакали, благодарные слезы капали в воду, словно вода с весел» («Сясэкисю», сборник буддийских проповедей, составлен в 1283 г., автор – монах Мудзю, 1226–1312, история IV-8, неопубликованный перевод Н. Н. Трубниковой). При таком подходе даже весенние цветы перестают приносить радость, они ассоциируются не с процветанием, а с увяданием. Знаменитый поэт Сайгё (1118–1190) писал: «Взгляни на этот мир… Он весь – опадший цвет. И куда мне тогда брести?» («Синкокинсю», № 1470). В другом стихотворении автор обвиняет благодатное весеннее солнце в жестокости: «Ветви ждут солнца, но судьба росы на них коротка. Жестокость весны» («Синкокинсю», № 1818). Аристократы сетуют на краткость цветения, подчеркивают его бесплодность, говорят о том, что только нездешний рай обещает надежду, что только в раю возможно обрести «плоды». Экс-император Тоба (1103–1156, на троне 1107–1123), наблюдавший цветопад сакуры, сложил: «Как жаль цветы в непостоянном нашем мире. Надежду на плоды связываю [лишь] с Западом» («Синкокинсю», № 1464).