Терракотовая старуха

Чижова Елена Семеновна

«Не надо. Не надо было упоминать про Ивана, – думаю я с горечью, как будто мы с Яной и вправду встретились. – Для тех, кто победил в естественном отборе, наши аргументы – невнятица, заумь, полная бессмыслица. Мысль, обращенная от адепта к адепту. От лузера к лузеру».

Когда мы встретимся, я найду другие темы. У меня достаточно времени, чтобы все обдумать, подготовиться как следует. Как следует – устойчивое выражение из лексикона моих родителей, подходящее на все случаи жизни. Что-что, а уж это они знали точно – что следует

и как. Такие вопросы они решали с легкостью. В отличие от нас, которым досталось межеумочное время.

Во-первых: ее сын. Я должна сказать ей об этом. Предупредить: «Твой сын в опасности. Поговори со своим мужем. Сама». Когда-то давно я не сделала этого: не позвонила той училке – матери Сергея Николаевича. Потому что играла на волчьей стороне.

* * *

Он явился на пятый день. Приехал вечерним автобусом, который возит вторую смену. Я видела, потому что стояла у окна. Как обычно, водитель остановился поодаль. К проходной рабочие подходили группами. Сергей Николаевич шел один. Просто шел. Шел и смотрел в землю. В которой мог оказаться, если бы Фридрих отдал другой приказ.

Мне хотелось его увидеть. Не для того, чтобы глянуть в глаза. В этой истории меня интересовала исключительно кожа: ссадины, синяки, кровоподтеки.

Он поднимался. Я стояла на своем этаже. Смотрела вниз, облокотясь на перила. Его кожа осталась нетронутой: молодое чистое лицо.

Проходя мимо, он поздоровался. Я кивнула. Едва кивнула в ответ.

Стояла и думала: на месте Фридриха я бы сделала то же самое. Чистая кожа – алиби, которое можно предъявить. Чтобы все убедились: ничего страшного не случилось. Смотрите: вот он идет по коридору. Ни один волос не упал с его взлохмаченной головы. Потому что мы – не волки.

Вечером я узнала: Фридрих его не принял. Передал через секретаршу. Сказал: пусть идет в бухгалтерию – получать расчет.

На часах – ночь. Половина двенадцатого.

Фридрих стоит передо мной. Одна штанина вздернута, как тогда, когда я ждала его на балконе. Они подъехали на трех машинах: Фридрих и его мутноглазые партнеры. Эти бы точно убили...

Он возвращается за стол. Поднимает глаза. Я вижу, как он измучен.

«Еще не поздно. Мы... Если вы, конечно, не заняты... Можно куда-нибудь съездить. Посидеть...»

Совдепия кончилась. Теперь – главное, результат. Не убили. Это – хорошая новость. Очень хорошая. Но в мире, который мы построили, обсуждают только плохие.

«Я видела его».

Зачем я говорю об этом?

«Видели? – Фридрих переспрашивает. – И – что?»

«Это вы?.. Вы приказали, чтобы его... не били?»

Фридрих пожимает плечами:

«Били? Зачем?»

Теперь это вопрос целесообразности.

«В данном случае это – лишнее. Закрыть на пару дней. Подонок, – он морщится как от зубной боли, дергает щекой. – Не хватало марать руки. Все выложил сам».

«А где его нашли?»

«Какой-то город. Маленький. Сказали, да я не запомнил».

Название – лишняя информация. Это я тоже понимаю: в распоряжении тех, кого он нанял, вся физическая карта. Рано или поздно любая точка может стать пунктом С.

«Он...

как-нибудь объяснил? Зачем он сделал это?»

«Зачем? Захотелось красивой жизни. А вам? Вам тоже хочется?» – в его голосе холодный металл.

«Мне? – я прислушиваюсь к своему пустому сердцу. Это раньше оно ходило как заведенное, стучало, как метроном в мертвом городе. Теперь молчит. – Лично мне хочется есть. Кажется, вы предлагали съездить? Вот и поехали. Куда?»

«Поехали. Сообразим по ходу, – Фридрих не смотрит мне в глаза, роется в карманах, – что-то хотел... Потом».

Не корабль, не яхта... Скорее, двухэтажный паром. Прижатый к берегу, расцвеченный разноцветными огнями. Островок веселого света среди окрестной тьмы.

Мы идем, цепляясь за толстые канаты. Словно это океанский лайнер, под днищем которого ходят живые волны. Я заглядываю: там, внизу, мертвая вода.

«Здравствуйте, здравствуйте... Очень рады, прошу вас...»

Человек, наряженный матросом, спешит нам навстречу. Под радушной гримаской прячется что-то волчье. Он провожает нас к лестнице. В океанских лайнерах это называется: спуститься в трюм.

Трюм, трюмить, тюрьма – я нанизываю рассыпавшиеся бусины.

В трюмах работают машины. Матросы, черные как черти, швыряют уголь...

Два халдея, одетых матросами, распахивают двери.

Музыка ударяет в уши, бьет увесистыми кулаками. На лицах остаются следы.

Мы входим в зал, идем мимо столиков. Женщина, нарядно одетая, караулит у стойки бара. Краем глаза я вижу: на ней моя любимая блузка, та самая, с полупрозрачными рукавами. Очертания руки проступают нежно и воздушно. ОН, герой европейского романа, о котором я мечтала в юности, смотрел бы на нее с восхищением.

Женщина, укравшая мою блузку, провожает меня презрительным взглядом. На мне юбка и свитер. Но это ничего не меняет. Здесь – не Европа. Я – не мадам Шоша. Это она входила в зал, демонстративно хлопнув дверью. Прежде чем проследовать к хорошему русскому столику, поворачивалась, показывая себя.

Я забираюсь в угол, сажусь лицом к залу. Фридрих напротив – спиной. У него напряженное лицо. Официант плавает кругами, накрывает столик: тарелки, бокалы, приборы... Раньше в ресторанах всегда танцевали. Я помню: тетки наряжены в люрекс, мужики – в белых рубашках. После второй рюмки скидывали пиджаки. В те времена это называлось красивой жизнью.

Официант принимает заказ. Аккуратно записывает в блокнот: закуски, горячее.

Здесь не танцуют. Сидят.

«Вам не нравится? Невкусно?» – Фридрих разговаривает с набитым ртом. Наш стол уставлен закусками: рыба, икра, салаты. Закуска, не лезущая в глотку.

Краем глаза я вижу: человек, одетый в черное, встает из-за стола. В этом трюме все столы одинаковые – ни плохих, ни хороших.

Он движется в нашу сторону, идет мимо бара. Женщина, караулящая у стойки, распрямляет спину, слегка выпячивает грудь. На ее губах мелькает призывная улыбка: уголки, слегка вздернутые, тянутся вверх. Легкое мышечное напряжение. Мужчина, одетый в черное, не обращает никакого внимания. Подходит к нашему столику, встает у Фридриха за спиной.